Сумерки божков - [184]

— Хорошая материя… аглицкая… Поди, переменку тебе приготовить надоть будет?.. Приметна больно эта одежинка твоя… Продай! По знакомству дам золотушку…

— Дешево покупаешь — домой не носишь!.. Переменку возьму, а платья продавать покуда не намерена: деньги есть. Выпьем, Мавруха!..

— Онамнясь, черти твои заходили, — говорила съемщица, трудно жуя беззубым ртом баранку с солью. — Очень горевали, что тебя не обрели… Подхватили Марью Косую да Феклушку Тарань… трое суток карамболили… И в Бобковом, и по всей Коромысловке, и по слободам… Золотые вернулись девки те: в новых шляпах!..

— Это — которые же? — равнодушно спросила женщина, облизывая обожженные спиртом губы. — Туляк с компанией или Неболиголовка?

— Туляк твой в тюрьму сел, а Неболиголовке на нашу улицу давно хода нет, потому что посадские на него за бабочку тут одну злобятся, так ребра свои оберегает. Ветлуга с Марсиком да Никита Иваныч…

— Это бочкастый такой, рожа светится, как самовар медный?

— И вовсе нет. Что-й-тоты, девонька? Словно бы и впрямь не помнишь!.. — даже как бы обиделась старуха.

— Мало ли их, чертей!.. Впрочем, вспомнила, знаю: длинный, рыжий, на веху похож?.. По покойникам читает и под судом был, что с генеральского гроба кисти отрезал и пропил?

— Он самый и есть.

— С чего же бы это они кантуют? Казалось бы, у подобного ракла и денег таких не должно быть в заводе, чтобы девок по трое суток хороводить?

— Они теперь, при батюшке состоя, все денежны стали… Батюшка у нас на Коромысловке объявился, отец Экзакустодиан… бродячего поведения, потому что гоним от господ за правду. Ходит в народ и обличает, стало быть, врагов, которые суть сицилисты и анархисты… японцу на войну супротив православия сто миллионов надавали!.. А Никита Иваныч компанию таких же дюжих набрал — отца Экзакустодиана оберегают, чтобы какой-нибудь леворюцинер бомбы не бросил или невежества не сказал… Намедни — тут у самих моих окон — жиденка одного смертным боем били. Я, грешница, тоже поревновала было, с чапельником выбежала… так нет, выхватили антихриста доброхоты евоные! жив ушел! увезли!.. Ну и денежные сборы значительные производятся, с тарелкою, с мешком публику обходят… Телохранители-то, значит, в этом разе чрезвычайно как хорошо питаются… После того кому же как не им, жеребцам, хороводиться? Кто мало на тарелку положит, — даже бьют!

* * *

Убегая из лечебницы, Надежда Филаретовна оставила в комнате своей записку, в которой трогательно извинялась, просила не искать ее, а паспорт выслать в соседний, верст за шестьдесят, город на имя какой-то вдовы. Доктор Тигульский прискакал к Берлоге за инструкциями. Тот обратился к совершенно смущенному Аухфишу:

— Я говорил… ты видишь!..

Накануне своего бенефиса Берлога получил по почте смертный приговор — безграмотный и ругательный, как все подобные документы, которыми сыпать не скупится черная сотня по адресам, приказанным вожаками. Для Берлоги это было не в первинку.

— Руки коротки! Если бы все подобные приговоры приводились в исполнение, то мне бы уже раз пять умереть надо было!

Лествицына, — он заезжал к ней теперь довольно часто, — тоже предупреждала его:

— Дорогой Андрей Викторович, мои квартирные хозяева— фанатические поклонники этого Экзакустодиана, о котором теперь так много говорят в городе. Но они и меня очень любят… ведь я у них уже седьмой год безвыездно квартирую, даже детей крестила. Так вот — они рассказывают, что Экзакустодиан ихний в последних речах своих ужасно как на театр наш обрушивается… Вертеп, жидовское гнездо, бесовское действо, скоморошья крамола, — каждый день он нас подобными милыми словечками обливает, как помоями из ведра… Поклонникам своим наотрез воспретил посещать театр, а — кто не послушает, да будет анафема!.. Особенно злобится, что у нас бывают спектакли по субботам… Мне кажется, Андрей Викторович, на агитацию эту следовало бы обратить внимание: толпа раздражена, — не вышло бы чего худого?

Берлога горько усмехнулся.

— А что мы можем сделать? Полиция открыто поддерживает Экзакустодиана… Еще, вероятно, жалеет, что он один, побольше бы ей таких-то. Если бы он публично ругал меня, Елену Сергеевну, лица определенные, то я и сам его к суду потянул бы, и другим советовал бы. Но ведь он орет без указания. А бороться с театром вообще — это его профессиональная привилегия… Еще Тертуллиан, Августин, Иоанн Златоустый наше дело громили… [437] Семнадцать веков в том упражняются!

— Да помилуйте, он, говорят, даже и не монах вовсе! Служка какой-то полоумный… за скандалы из разных монастырей выгнан… самовольно благословляет и рясу носит!

— Это — архиереям и благочинным разбирать, а не нам с вами.

Лествицына замялась, волнуясь.

— Еще, Андрей Викторович, говорят… право, уж и не знаю, как вам сказать… это уже в самом театре между хористами легенда ходит… Говорят, будто агитация против нашей оперы из-за наших же кулис питается и направляется… Про Светлицкую очень двусмысленно говорят! — наконец напрямик указала она имя.

— Про нее, кажется, никогда не говорят односмысленно. Козел отпущений по всем театральным неурядицам! Чепуха какая-нибудь!..

— Будто бы так, что Экзакустодиану проповедывать против театра приказывает Брыкаев, а Брыкаева натравляет Светлицкая, чтобы лишить Елену Сергеевну театра и самой им завладеть.