Сумерки божков - [11]
Pахе. Я удивляюсь, как ти еще ни разу не устроил себе пожар?
Берлога. Я, брат, и сам удивляюсь… Должно быть, у нашего брата, разинь, есть свой бог, который нас бережет. Но — к черту!.. Ты говоришь: старость!.. Старость!.. Брр… как звучит скверно!.. Старость!.. Но я не замечаю! Представь себе, я не замечаю!
Pахе. О, ти имеешь один свой великий талент на сцена, но никакой для жизнь. Ти никогда ничего не замечаешь вокруг себя, потому что ти есть отвлеченний. Ти думаешь толко на твой собственный звук, ти мечтаешь только на твой тип для твоя роль, ти не видишь и не слышишь, как живем рядом с тобою мы, другие люди, deine Kameraden [49] Это очень счастливо fur die Art [50]. и очень несчастно на твой жизнь, на твоя дом… und fur uns andere auch! [51]
Берлога. Нотация, Мориц?
Pахе. Андрей! Будем… Oh, Teufel! [52]' когда я волноваюсь, я должен терять всякая память на русский язык. Будем… н-ню, как это по-русску? — conséquent? [53]
Берлога. Последовательны.
Pахе. Du hast Recht [54]. Последоваем, Андрей. Ти находишь себя правым сказать Елене Сергеевне, что она не годна петь оперу Нордмана. Gut [55]. Я нахожу себя правым сказать тебе, что это не товарищеский.
Берлога. Мориц! Я не узнаю тебя!
Pахе. Не товарищеский!
Берлога. Хорошо, Мориц. Хорошо. Будем conséquent. Хорошо. Так вот — ежели так — я, артист Андрей Берлога, заявляю тебе, как своему директору и капельмейстеру, что на будущей неделе я намерен петь Лоэнгрина… Согласны вы, саго maestro? [56]
Pахе. Oh! Nach Ihrem Willen! [57] Только — ohne [58] музик. Лоэнгрин есть один тенор, а ти есть один баритон.
Берлога. А я, maestro, все-таки вот возьму да и спою?
Pахе. Oh! Nach Jhrem Willen! Только — ohne музик. Потому что я буду клал моя палочка, надевал моя цилиндр и уходил mit ganzem Orchester [59] играть полька для шелопаев на бульвар.
Берлога. Нахожу тебя совершенно правым и — восхищаюсь вашим гражданским мужеством, mein Herr! Остается удивляться, что ты рассуждаешь иначе, когда твоя жена берет на себя партию в опере Нордмана!
Pахе. Oh! Meine Frau! Lass mich in Ruh’ mit meiner Frau! [60]' Это меня уколяет. В искусство нет madame Рахе, meine ehrliche Frau [61]. Есть Елена Сергеевна Савицкая, первый lyrisches сопран в России, — может быть, im ganzen Europa [62], может быть, на весь земной шар.
Берлога. Так лирическое же сопрано, Мориц! Лирическое! А разве для этой Маргариты Трентской лирическое нужно? Смешно!
Рахе. Она имеет свое право. Оставляй судить публикум. Не твое дело. Она имеет свое право.
Берлога. Такое же, как я на Лоэнгрина!
Рахе. Nein, nein [63]. Ти не имеешь свое право петь тенор, когда ти есть баритон, а Елена Сергеевна имеет свое право петь сопран, ибо она есть сопран. Оставляй судить публикум!
Берлога. Это уж пошла немецкая юриспруденция!
Pахе. Оглядаясь назад, я могу сказать тебе на одно ухо, что также нахожу Елена Сергеевна слабою. Aber was darf ich? [64] Во-первых, она сама выбрала себе свою партию.
Берлога. Мало ли что человек может сам себе выбрать! Личная прихоть должна молчать, когда говорят интересы искусства.
Pахе. Во-вторых, она имеет на партию законное право, ибо сопран есть сопран.
Берлога. А немец есть немец!
Pахе. В-третьих, сам компонист доволен.
Берлога. Нашел доказательство! Мальчишка ставит свою первую оперу и так счастлив, что для него у нас в театре уж и теней не осталось, — сплошной свет: все прекрасно и восхитительно. Он смотрит на нас, как на полубогов, снизу вверх и даже не подозревает еще, что истинный-то бог живых вдохновений именно в нем сидит, его грудью дышит. Ты посмотри на него в театре: он весь восторг и благоговение, — полное отсутствие критики. Только конфузится, улыбается всем направо и налево от полноты чувств и радостно созерцает. Машенька Юлович не остережется, всем своим голосищем в соседний тон ляпнет, — он лишь изумленно брови свои золотые поднимет: что это богиня-то как будто хватила из другой оперы? А замечание сделать — ни-ни! С богами, мол, имею дело, — боги лучше знают, что и как надо. Нет, ты на Нордмана не ссылайся. Хороши были бы мы, если бы предоставили Нордману судьбу его оперы? Вдохновенный мальчик создал нам богатейший материал, — и довольно с него: дальше — наше дело!
Pахе. Для меня в искусство нет мальчик. Нет годы, нет мальчик. Есть опер, есть компонист. Кто может написать из своя голова большая опер, тот уже не есть мальчик. Herr Нордман написал eine wunderschöne Oper [65], — я имею трактовать его как компонист.
Берлога. У! Сухарь! Человек в футляре! Форма застуженная!
Pахе. Можешь auch [66] прибавить deine [67] любимая «колбаса»: я на тебя не обижайный… Und das vierte, und letzte… [68]'
Берлога. Ах, еще есть и letzte?
Pахе. Если бы Елена Сергеевна даже отказалась и возвратила партию, мы не имеем певица ее заменять. На кого ти можешь предложить Маргарита Трентская? На Матвеева? На твоя Настя? Lächerlich! [69]
Берлога. Вот еще великое несчастье нашего дела, Мориц. Двенадцать лет ему минуло, а работаем-то по-прежнему все мы, да мы — одни, те самые, которые положили начало… Леля, ты, я, Кереметев, Мешканов, Поджио, Маша Юлович, Саня Светлицкая, Ромка Фюрст. Я сейчас, как поднимался по лестнице, афишу «Фауста» видел
Однажды в полицейский участок является, точнее врывается, как буря, необыкновенно красивая девушка вполне приличного вида. Дворянка, выпускница одной из лучших петербургских гимназий, дочь надворного советника Марья Лусьева неожиданно заявляет, что она… тайная проститутка, и требует выдать ей желтый билет…..Самый нашумевший роман Александра Амфитеатрова, роман-исследование, рассказывающий «без лживства, лукавства и вежливства» о проституции в верхних эшелонах русской власти, власти давно погрязшей в безнравственности, лжи и подлости…
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.Из раздела «Италия».
В Евангелие от Марка написано: «И спросил его (Иисус): как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, ибо нас много» (Марк 5: 9). Сатана, Вельзевул, Люцифер… — дьявол многолик, и борьба с ним ведется на протяжении всего существования рода человеческого. Очередную попытку проследить эволюцию образа черта в религиозном, мифологическом, философском, культурно-историческом пространстве предпринял в 1911 году известный русский прозаик, драматург, публицист, фельетонист, литературный и театральный критик Александр Амфитеатров (1862–1938) в своем трактате «Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков».
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.Из раздела «Русь».
«Единственный знакомый мне здесь, в Италии, японец говорит и пишет по русски не хуже многих кровных русских. Человек высоко образованный, по профессии, как подобает японцу в Европе, инженер-наблюдатель, а по натуре, тоже как европеизированному японцу полагается, эстет. Большой любитель, даже знаток русской литературы и восторженный обожатель Пушкина. Превозносить «Солнце русской поэзии» едва ли не выше всех поэтических солнц, когда-либо где-либо светивших миру…».
Дочь графа, жена сенатора, племянница последнего польского короля Станислава Понятовского, Анна Потоцкая (1779–1867) самим своим происхождением была предназначена для роли, которую она так блистательно играла в польском и французском обществе. Красивая, яркая, умная, отважная, она страстно любила свою несчастную родину и, не теряя надежды на ее возрождение, до конца оставалась преданной Наполеону, с которым не только она эти надежды связывала. Свидетельница великих событий – она жила в Варшаве и Париже – графиня Потоцкая описала их с чисто женским вниманием к значимым, хоть и мелким деталям.
«Мартин Чезлвит» (англ. The Life and Adventures of Martin Chuzzlewit, часто просто Martin Chuzzlewit) — роман Чарльза Диккенса. Выходил отдельными выпусками в 1843—1844 годах. В книге отразились впечатления автора от поездки в США в 1842 году, во многом негативные. Роман посвящен знакомой Диккенса — миллионерше-благотворительнице Анджеле Бердетт-Куттс. На русский язык «Мартин Чезлвит» был переведен в 1844 году и опубликован в журнале «Отечественные записки». В обзоре русской литературы за 1844 год В. Г. Белинский отметил «необыкновенную зрелость таланта автора», назвав «Мартина Чезлвита» «едва ли не лучшим романом даровитого Диккенса» (В.
«Избранное» классика венгерской литературы Дежё Костолани (1885—1936) составляют произведения о жизни «маленьких людей», на судьбах которых сказался кризис венгерского общества межвоенного периода.
В сборник крупнейшего словацкого писателя-реалиста Иозефа Грегора-Тайовского вошли рассказы 1890–1918 годов о крестьянской жизни, бесправии народа и несправедливости общественного устройства.
«Анекдоты о императоре Павле Первом, самодержце Всероссийском» — книга Евдокима Тыртова, в которой собраны воспоминания современников русского императора о некоторых эпизодах его жизни. Автор указывает, что использовал сочинения иностранных и русских писателей, в которых был изображен Павел Первый, с тем, чтобы собрать воедино все исторические свидетельства об этом великом человеке. В начале книги Тыртов прославляет монархию как единственно верный способ государственного устройства. Далее идет краткий портрет русского самодержца.
В однотомник выдающегося венгерского прозаика Л. Надя (1883—1954) входят роман «Ученик», написанный во время войны и опубликованный в 1945 году, — произведение, пронизанное острой социальной критикой и в значительной мере автобиографическое, как и «Дневник из подвала», относящийся к периоду освобождения Венгрии от фашизма, а также лучшие новеллы.