Сумасшедший дым - [2]

Взять хоть парня, который подошел ко мне, когда я покинул магазин, — парня с длинной черной косичкой. Косичка была не интеллигентная, шнурком, точно у флейтиста, а вылитый бич. «Тюремная», — сказал я себе. Месяцем ранее я, наверно, просто вжал бы голову в плечи. Теперь же я закурил сигарету — так, наверно, сделали бы и вы за минуту перед казнью. Этот тип собирался меня ограбить, а потом отхлестать своей косичкой, облить бензином и поджечь… но нет. «Дай-ка одну», — сказал он, указывая на пачку в моей руке. Я вручил ему одну сигарету Viceroy, и, когда он меня поблагодарил, я с улыбкой поблагодарил в ответ. А позднее подумал: как если бы я нес букет, а он попросил бы одну маргаритку. Он любит цветы, я тоже, и разве не прекрасно, что наши общие вкусы могут возобладать над нашей кардинальной непохожестью и загадочным образом сплотить нас? Точно не помню, но предполагаю: наверно, мне также показалось, что, поменяйся мы местами, он с удовольствием угостил бы сигаретой меня — правда, эту гипотезу я так и не проверил. Бойскаутом я был всего два года, но их девиз запомнил навсегда: «Будь готов». Это не в смысле «Будь готов клянчить у людей всякую хрень», а в смысле «Продумывай все наперед и планируй с учетом всех обстоятельств, особенно в том, что касается твоих пороков».

Учитывая мою репутацию закоренелого противника курения, забавно, как быстро я пристрастился к сигаретам. Казалось, вся моя жизнь — спектакль, и теперь меня наконец-то снабдили реквизитом. Внезапно у меня появилось дело: распечатывать пачки, чиркать спичками, то набивать окурками, то опорожнять пепельницы. Все это мои руки делали сами собой — совсем как руки повара или вязальщицы за работой.

«Вот ведь нашел резон для того, чтобы себя травить», — сказал мой отец.

Мать, однако, смотрела на вещи позитивно: «Теперь-то я знаю, что класть тебе под елку!» В корзинку с пасхальными подарками она тоже клала сигареты, целыми блоками. Сегодня, увидев, как юноша прикуривает у собственной матери, люди могут воскликнуть: «Ну и жесть!» Но сигарета не всегда была знаковым явлением. Когда я начинал, еще разрешалось курить на работе — даже если работаешь ты в больнице для безногих младенцев, подключенных к аппаратам искусственного дыхания. Если персонаж телесериала закуривал, это не обличало в нем злодея или слабохарактерного человека. Курильщики были вроде тех, кто носит полосатые галстуки или зачесывает волосы налево. Просто дополнительный штрих, а не симптом.

Моих единомышленников-курильщиков я особенно и не примечал до середины 1980-х, когда от нас начали отгораживаться кордонами. В залах ожидания и ресторанах появились специальные отделения, и часто, озираясь вокруг, я анализировал, кто они — эти люди, которых я со временем начал мысленно именовать «моя команда». Первое время они казались вполне нормальными — люди как люди, просто с сигаретами. Потом антиникотиновая кампания началась всерьез, и стало казаться: если в моей части зала десять взрослых, то как минимум один из них курит, вставляя сигарету в отверстие в прооперированном горле.

«И вы до сих пор считаете себя крутыми?» — вопрошала другая часть зала. Но для большинства из нас курение не имело к крутизне никакого отношения. Распространено мнение, что всякий курильщик был жертвой промывания мозгов, поддался на удочку продакт-плейсмента и скрытой рекламы. Удобный аргумент, когда хочется перевалить вину на других, но в него не вписывается один факт: иногда курение — это просто чудо. Для таких, как я, дерганых, зашуганных, пискляво воющих, сигареты были даром божьим. Мало того, они были сладостны, особенно первая с утра и еще семь-восемь непосредственно после первой. Под вечер, выкурив примерно пачку, я обычно ощущал тяжесть в груди — особенно в 1980-е, когда работал с опасными химикатами. По-хорошему, мне следовало носить респиратор, но в нем было неудобно курить.

Однажды я поделился своими ощущениями с одним патологоанатомом. Мы были в здании судмедэкспертизы, как раз в комнате, где делают вскрытия, и патологоанатом вместо ответа протянул мне легкое. Оно принадлежало тучному светлокожему афроамериканцу — типичному заядлому курильщику, распростертому на столе в метре от нас, если не ближе. Его грудина была распилена напополам, и распотрошенная грудная клетка с обнаженными жировыми прослойками, очень похожими на сметану, напомнила мне печеную картошку с гарниром. «Ну что, — процедил патологоанатом. — Что теперь скажешь?»

Ему явно хотелось, чтобы этот момент стал судьбоносным, чтобы он стал толчком, который заставляет человека разом переменить свою жизнь. Но все было попусту. Если ты врач, и тебе дают подержать измененное болезнью легкое, ты почти непременно присмотришься к нему внимательно и предпримешь кардинальные перемены на основе увиденного. Но если ты не врач, то рискуешь повторить мой опыт — будешь тупо стоять и думать: «Фу, ну и тяжесть, а еще называется «легкое».

Когда в Нью-Йорке запретили курить на рабочем месте, я бросил работу. Когда запрет распространился на рестораны, я стал питаться только дома, а когда пачка сигарет подорожала до семи долларов, собрал все пожитки и уехал во Францию. С моим брендом там было туго, но я выкручивался. Как минимум дважды в год я наведывался в Штаты. В дьюти-фри блок сигарет стоил всего двадцать долларов, и перед посадкой на парижский рейс я покупал пятнадцать блоков. Кое-что подбрасывали и друзья — приезжая в гости, служили для меня наркокурьерами. Кроме того, я по-прежнему получал сигареты в подарок на Рождество и Пасху, даже после смерти мамы. На случай пожара или кражи я всегда подстраховывался — на пике осмотрительности заначил тридцать четыре блока в трех разных местах. Я называл их «мой арсенал», поясняя, «мой арсенал — единственная помеха на пути к окончательному нервному срыву».