Сумасшедший дом - [5]

Однако все эти стимуляторы все равно не помогали ему творить. Заправленная в машинку бумага оставалась чистой. Слова не приходили, сюжет умирал, не родившись. Характеры персонажей ускользали от него, издеваясь и насмехаясь над ним из-за завесы бездарности, с которой они были созданы.

А время уходило. Оно мчалось быстрее и быстрее, будто бы избрав его для высшей меры наказания. Его, человека, который начал ценить время до такой степени болезненно, что вся его жизнь пришла в упадок, а сама мысль о быстротечности жизни доводила до исступления.

Пока он чистил зубы, он пытался припомнить, когда эти приступы бешенства начали овладевать им. Однако определить это не было никакой возможности. Они начались где-то там, во мгле, сквозь которую ничего не было видно. С одного раздраженного слова, со злобного подергивания мышц. Со взгляда, полного неукротимой враждебности.

Вот оттуда, подобная разрастающейся амебе, и начиналась его извращенная, направленная не в ту сторону эволюция, в которой он сейчас достиг апогея: ожесточенный, издергавшийся человек, который находит единственное утешение в ненависти.

Он выплюнул белую пену и прополоскал рот. Когда он ставил на место стакан, тот треснул, и острый осколок впился ему в руку.

— Проклятье! — выкрикнул он.

Он крутанулся на пятках и сжал кулак. И тотчас же разжал, когда осколок еще глубже вошел в ладонь. Он стоял со слезами на глазах, тяжело дыша. Подумал о том, что Салли слышит его, в очередной раз получая звучное доказательство того, что у него шалят нервы.

Прекрати сейчас же! — приказал он себе. Ты никогда не сможешь ничего сделать, пока не укротишь эти приступы бешенства.

Он закрыл глаза. На мгновенье задумался, почему у него такое ощущение, будто бы все это начало происходить с ним только в последнее время. Как будто бы некая мстительная сила завелась у него в доме, вселила неукротимую жизнь в неодушевленные предметы. Угрожает ему. Однако мысль была безликой, мимолетной тенью в плотной толпе мыслей, марширующих перед его внутренним взором, замеченной, но не оцененной.

Он вынул из ладони осколок. Завязал темный галстук.

Потом вышел в столовую, поглядев на часы. Уже десять тридцать. Половина утра прошла. Больше половины того времени, когда он мог бы сидеть, пытаясь создать ту самую прозу, от которой все застынут и разинут рты.

Теперь подобное происходило чаще, чем ему хотелось в этом признаваться даже самому себе. Он спал допоздна, выдумывал неотложные дела, занимался чем угодно, лишь бы оттянуть ужасный момент, когда придется сесть за машинку и попытаться пожать хоть какой-то урожай с пустыни собственного ума.

С каждым разом делалось все труднее. И с каждым разом он злился все сильнее и ненавидел все больше. И не замечал до сих пор, когда стало уже слишком поздно, что в Салли нарастает отчаяние и она больше не в силах выносить его злость и его ненависть.

Она сидела за кухонным столом и пила черный кофе. Она тоже пила гораздо больше кофе, чем раньше. И, как он сам, пила его черным, без сахара. От этого нервы расшатывались и у нее. И еще теперь она курила, хотя начала курить всего год назад. Она не получала от сигарет никакого удовольствия. Она вдыхала дым глубоко в легкие, после чего быстро выдыхала. И руки у нее дрожали почти так же сильно, как у него.

Он налил себе чашку кофе и сел напротив нее. Она начала вставать из-за стола.

— В чем дело? Тебе уже невыносим даже мой вид?

Она села обратно и глубоко затянулась сигаретой, зажатой в руке. После чего затушила ее на блюдце.

Он ощутил тошноту. Ему хотелось выбраться из этого дома немедленно. Он казался ему чужим и странным. У него было такое чувство, будто она отказывается от всяких притязаний на дом, будто она отступает. Прикосновения ее рук и любовное отношение, каким она одаривала каждую комнату, — все это было взято обратно. Все это лишилось своей осязаемости, потому что она уходила. Она бросала дом, и он переставал быть их домом. Он очень остро ощущал это.

Сгорбившись на стуле, он отодвинул от себя чашку и уставился на желтую клеенку на столе. Ему казалось, что он и Салли застыли во времени, что секунды растягиваются, словно гигантские тянучки, пока каждая из них не превращается в вечность. Часы тикали медленнее. И дом превратился в другой дом.

— Ты каким поездом едешь? — спросил он, прекрасно зная, что есть только один утренний поезд.

— В одиннадцать сорок семь, — ответила она.

Когда она сказала это, он ощутил, как его живот намертво приклеился к позвоночнику. Он охнул, настолько сильна была физическая боль. Она подняла на него глаза.

— Обжегся, — поспешно пояснил он, и она встала и поставила свою чашку с блюдцем в раковину.

Почему я так сказал? — думал он. Почему я не мог сказать, что мне больно, потому что меня переполняет страх при мысли, что она меня покидает? Почему я все время говорю то, чего говорить не собирался? Я не такой уж плохой. Однако каждый раз, когда я заговариваю, я все выше возвожу вокруг себя стену из ненависти и горечи, из-за которой в итоге сам не могу вырваться.

Словами я соткал себе саван и скоро под ними же себя похороню.