Сука - [7]

В память Дамарис впечаталась такая картинка: белый высокий мальчик лицом к морю, потом – белая лава волны, а потом – ничего: голые скалы на фоне зеленого моря, такого спокойного там, вдалеке. А сама Дамарис – здесь, рядом с муравьями, и ничего не может сделать.

Дамарис пришлось одной возвращаться через сельву, и сельва показалась ей еще гуще и темнее. Высоко над ее головой смыкались кроны деревьев, а под ногами переплетались корни. Ступни погружались в ковер палой листвы и утопали в грязи, и ей стало казаться, что дыхание, которое она слышит, это дыхание не ее, а сельвы и что это именно она – а не Николасито – тонет в зеленом море, полном муравьев и растений. Захотелось убежать, потеряться, никому ничего не говорить, пусть лучше ее сельва проглотит. Она побежала, споткнулась, упала, встала и опять бросилась бежать.

Добравшись до участка семьи Рейес, она увидела, что тетя Хильма – в хижине, разговаривает с работниками. Тетя Хильма выслушала рассказ Дамарис, не бросив ей ни единого слова упрека, и взяла на себя остальное. Попросила работников выйти в море на лодке – искать Николасито, а сама пошла к сеньоре Эльвире рассказать о том, что случилось. Поскольку сеньор Луис Альфредо ушел в море на рыбалку, в доме сеньора была одна. Тетя Хильма вошла в дом, а Дамарис осталась ждать на террасе. Ветра не было. Листья на деревьях не шевелились, и единственным, что слышалось, был шум моря. Дамарис стало казаться, что время растянулось и что она так и будет стоять на одном месте, пока не станет взрослой, а потом – старушкой.

Наконец они вышли. Сеньора Эльвира как будто с ума сошла. Кричала, плакала, наклонялась, чтобы сравняться с ней ростом, выпрямлялась, бегала из конца в конец террасы, махала руками, задавала вопрос и еще вопрос, а потом снова спрашивала о том же, но другими словами. Дамарис позабыла, о чем та ее спрашивала, но не смогла забыть ни лицо сеньоры, ни ее тоску, ни глаза – голубые глаза с лопнувшими красными сосудиками, залившими кровью белки.

В тот день Николасито искали, пока не стемнело, и продолжали искать каждый последующий день, без перерывов. Дядя Эльесер тоже участвовал в этих поисках, а по вечерам, вернувшись домой с дурными новостями, усаживался на бревно, лежавшее перед входом в хижину. Дамарис знала, что это сигнал: она должна подойти. И она это делала, делала без промедления, потому что вовсе не хотела, чтобы дядя разозлился еще больше. И тогда он брал в руки ветку гуайявы, прочную и гибкую, и начинал ее хлестать. Тетя Хильма предупредила, что лучше не напрягаться, что чем более расслабленными будут ягодицы, а удары приходились именно по ним, тем менее больно ей будет. Она пыталась расслабиться, но страх и взрывной звук первого же удара заставляли зажать все мышцы, и каждый новый удар приносил бóльшие страдания, чем предыдущий. Ее бедра напоминали спину Христа. В первый день он влепил ей один удар, во второй – два, и количество ударов последовательно возрастало: плюс один удар за каждый следующий день, когда Николасито так и не был найден.

Дядя Эльесер остановился в тот день, когда должен был отвесить ей тридцать четыре удара. Прошло тридцать четыре дня, самый большой срок, в течение которого море когда-либо отказывалось отдать обратно тело. А это тело из-за воздействия селитры и солнца было уже без кожи, в некоторых местах проедено рыбами до самых костей и, как говорили те, кому случилось оказаться рядом, очень дурно пахло.

Тетя Хильма, Люсмила и Дамарис пошли взглянуть на него – с горы. На тело, которое теперь казалось гораздо меньше, на это детское тельце, распростертое на песке, и на сеньору Эльвиру, такую светловолосую, такую хрупкую, такую прекрасную, на то, как она приподнимает его с земли, обнимает и покрывает поцелуями, как будто ее сын все еще красивый. Тетя Хильма приобняла Дамарис за плечи, та больше не стала сдерживаться и разрыдалась – в первый раз после трагедии.

С тех пор супруги Рейес больше не приезжали в свой дом на скалах, но и на продажу его не выставили. Дядя Эльесер продал последний участок двум сестрам из самого «сердца долины», из Тулуа, и построил для себя двухэтажный дом в деревне, куда и перебрался вместе со всей семьей и матерью Дамарис, которой больше не нужно было работать в Буэнавентуре. Пришла эпоха изобилия. На вырученные от первых продаж деньги дядя купил участок земли на юге страны, куда отправились жить его дети от первого брака, и два катера, сдаваемые в аренду рыбакам. Внезапно он превратился во влиятельного человека и начал закатывать многолюдные празднества на всю улицу и на все выходные. Так начали испаряться его деньги.

Взятые им на себя финансовые обязательства выросли до таких размеров, что для их покрытия он был вынужден продать один катер. Так началась полоса невезения. На следующий год, в шторм, затонул и второй катер, а еще через несколько месяцев, в декабрьские праздники, маме Дамарис попала в грудь шальная пуля. В деревенском травмпункте помочь ей ничем не смогли, так что раненую в срочном порядке повезли морем в Буэнавентуру, но не довезли – она умерла на пороге больницы. Дамарис, которой на днях исполнялось пятнадцать, празднование дня рождения отменила. Праздник был задуман еще вместе с мамой, теперь же она хотела только одного – чтобы ее оставили в покое и не мешали плакать в комнатке, которую она делила с Люсмилой. Кузина садилась рядом на кровати, заплетала ей косички и рассказывала разные деревенские сплетни – до тех пор пока не удавалось ее рассмешить.