Сука - [5]

Когда они остались вдвоем, шаманка напоила ее какой-то темной и горькой жидкостью, а потом велела лечь на пол, на циновку. На Дамарис были эластичные, из лайкры, шорты до колен и блузка с короткими рукавами, и стоило ей лечь на указанное место, как на нее тут же накинулась густая туча москитов, полностью игнорируя шаманку, а вот ее жаля повсюду, впиваясь даже в уши, через волосы в голову и сквозь одежду. Потом москиты внезапно исчезли, и Дамарис стала различать голос филина, ухающего где-то вдалеке. Уханье постепенно приближалось, и, когда усилилось настолько, что вытеснило собой все остальные звуки, она уснула.

Больше она ничего не почувствовала и проснулась уже утром в абсолютно нетронутой одежде, с обычной легкой болью в спине и без каких-либо новых ощущений в теле. Ждавший снаружи Рохелио повел ее домой.

У Дамарис даже задержки не случилось, а шаманка сказала, что ничего больше сделать для них не может. В какой-то степени это оказалось облегчением, потому что занятия сексом успели уже превратиться для них в некую обязанность. Так что они просто перестали этим заниматься – поначалу будто бы чтобы отдохнуть, и она почувствовала себя свободной, но в то же время – поверженной и бесполезной, не женщиной, а полной катастрофой, жалким огрызком природы.

В то время жили они уже наверху, на скалах. В хижине с малюсенькой гостиной, двумя тесными спальнями, ванной комнатой без душа и кухонной стенкой без раковины, куда они вполне могли бы втиснуть свою двухконфорочную плиту. Однако предпочли готовить в летней кухне во дворе – довольно просторной, с большой мойкой для посуды и дровяной плитой, которая позволила экономить на стоимости баллона с газом. Хижина была совсем маленькой, Дамарис хватало меньше двух часов на ее уборку. Тем не менее в тот раз она принялась за дело с таким рвением, что на все про все ушла целая неделя. Отдраила дощатые стены изнутри и снаружи, доски пола – вдоль и поперек, вычистила зубной щеткой грязь из щелей, поковырялась гвоздиком в древесных впадинках и трещинках и вымыла потолки мочалкой. Чтобы туда добраться, ей пришлось забираться на пластиковый стул, на кухонный стол и на бачок унитаза в ванной, который, будучи фаянсовым, под ее весом раскололся, так что пришлось им ужаться в расходах, чтобы купить новый.

Когда прошло два месяца и Рохелио попробовал подкатиться к Дамарис в постели, она ему отказала, следующей ночью тоже, и это повторялось на протяжении недели, после чего от дальнейших притязаний Рохелио отказался. Дамарис обрадовалась. Она уже оставила надежду забеременеть, сердце ее больше не замирало в трепетном ожидании, что, может, на этот раз месячные не придут, и не сжималось от горя, когда они в очередной раз приходили. Но вот он, то ли раздосадованный, то ли обиженный, взялся упрекать ее, что она испортила бачок от унитаза, и каждый раз, когда из рук у нее что-то выскальзывало – тарелка, бутылка, чашка, – что случалось с завидной регулярностью – ругался и высмеивал ее. «Ну и корова, – говорил он, – ты что, думаешь, посуда на дереве растет?» «Еще раз разобьешь – я с тебя деньги за это возьму, поняла?» Настала ночь, когда Дамарис под тем предлогом, что он громко храпит и не дает ей уснуть, ушла спать в другую комнату и больше уже не вернулась.

И вот она уже на пороге сорокалетия, того возраста, когда женщина засыхает, как случилось ей как-то раз услышать от дядюшки Эльесера. Недавно, как раз в тот день, когда она взяла щеночка, Люсмила выпрямляла ей волосы и, нанося на волосы специальный состав, похвалила ее кожу, так хорошо сохранившуюся – ни пятен тебе, ни морщин.

– Не то что у меня, – горестно вздохнула Люсмила и в качестве пояснения добавила: – Ясное дело, детей-то у тебя нет.

В тот день Люсмила пребывала в благодушном настроении и всего лишь хотела сделать ей комплимент. Однако Дамарис до самых печенок пронзила боль от осознания, что и Люсмила, и, конечно же, все вокруг в смысле детей поставили на ней крест, и правильно, она и сама это знала, но признаться в этом самой себе было невозможно.

Так что последнее замечание ее двоюродной сестры, которая в свои тридцать семь могла похвастаться двумя дочками и двумя внучками, вызвало в ней желание разыграть трагедию, как в телесериале, и со слезами на глазах громко, чтоб та раскаялась в своих словах, заявить: «Да, я назвала собаку Чирли, как дочку, которой у меня никогда не было!» Но она не стала разыгрывать трагедию и ничего не сказала. Просто положила щенка обратно в коробку и спросила кузину, звонила ли она на неделе отцу, дяде Эльесеру, который живет на юге и в последнее время неважно себя чувствует.

Спускаясь в деревню, Дамарис порой заходила к донье Элодии – спросить о щенках. Из всего помета у доньи Элодии оставался только один, она держала его в картонной коробке на полу в ресторане и по-прежнему кормила из шприца. Ей удалось раздать остальных по знакомым – как в деревне, так и в соседнем городке, но в живых щенков день ото дня оставалось все меньше и меньше – они умирали. Один погиб потому, что в новом доме на него напал главный пес хозяина, а еще семеро просто умерли, и всё, и никто не знал почему. Дамарис пыталась убедить себя, что все потому, что люди просто не умеют обращаться с такими маленькими щенятами. Но не раз и не два приходили ей на память слова Люсмилы – «Ты же так бедное животное до смерти затискаешь», – и возникала мысль, что она, быть может, тоже все делает неправильно и наступит тот день, когда и эта девочка к утру превратится в бездыханное тельце, как и ее братики.