Сухарева башня - [62]

– Куда несешься-то, оглашенный, – проворчала она.

– Угрозыск! – Опалин махнул удостоверением, выронил его и подобрал с проклятьем. – Убили девочку… Кто-нибудь поднимался на крышу дома?

Дворничиха, с опаской глядя в его перекошенное лицо, замотала головой.

– Кто-нибудь посторонний вертелся тут сейчас… или, может быть, в последние дни?

Дворничиха задумалась.

– Да посторонних много кого было… – начала она.

Но Опалина поджимало время, и он, оставив ее, кинулся к черному ходу. Сыщицкий его взгляд тотчас выхватил на недавно выпавшем снегу свежие следы двух пар валенок, которые вели из дома. «Она уже спустилась с крыши и, конечно, убежала… Какой же я осел!» Он подскочил к дворничихе, убедился, что одна пара следов точно принадлежит ей, и побежал вдоль второго следа, стараясь не затоптать его. Дворничиха поглядела ему вслед, покачала головой и изрекла глубокомысленное – то, что она всегда говорила, когда ей досаждал кто-нибудь из жильцов:

– Гепеу на тебя нет!

«Я был прав, прав – Лизе угрожала опасность – как же я недоглядел – сразу надо было бежать на лестницу и на крышу, захватил бы там мерзавку – а теперь…» Следы валенок уходили на оживленную улицу, и он видел по ним, что преступница спешила скрыться – и теперь, вероятно, была уже вне пределов досягаемости. «Нет, нет, нет, – отчаявшись, мысленно умолял Опалин кого-то, – только не это… Пожалуйста». Он выскочил из переулка и стоял, запыхавшись и чувствуя, как бешено колотится его сердце. Конец, конец всему: десятки, сотни чужих ног затоптали след, по которому он шел, витрины магазинов, вывески лавок, сутулые московские фонари – все было против него. Переводя дух, он обшаривал глазами улицу, ища свидетеля – постового – хоть кого-нибудь, кто мог ему помочь, но видел только спины, головы в шапках и толстых шерстяных платках, шинели проходящих военных, опять спины… И внезапно одна спина на другой стороне улицы словно поманила его; позже он пытался точно вспомнить, что именно показалось ему подозрительным, ведь ничего же особенного не было – ну, разве что втянутая в плечи голова и походка, чуть более поспешная, чем – чем у кого? У человека, который невиновен? Но, разом приободрившись, он припустился бежать за обладательницей спины, которая привлекла его внимание. На бегу он отметил еще одно обстоятельство: женщина, за которой он бежал, воровато, украдкой оглянулась через плечо – и, отвернувшись, еще сильнее втянула голову в плечи. Она спешила к очереди на трамвайной остановке (тогда, чтобы сесть в трамвай, становились в очередь); но тут Опалин догнал незнакомку и левой рукой (правой он во избежание сюрпризов нащупывал браунинг в кармане) развернул к себе. Да, он знал эту женщину, он даже был однажды у нее дома. На него смотрела Екатерина Александровна Кривонос, скромная учительница немецкого.

– В чем дело? – спросила она, имитируя удивление – и имитируя плохо, потому что интонация не повиновалась ей, и тональность фразы вышла перекореженной, как Лиза под обрушенной на нее глыбой. Неладно было также и с лицом: мускулы подрагивали, рот кривился, в глазах, на самом дне, плескалась тревога – и это окончательно убедило Опалина, что он не ошибся.

– Сама знаешь, – процедил он сквозь зубы. – Пошли, ну!

– Я никуда не пойду, пьян ты, что ли? – совсем уже театрально попыталась она возмутиться и выдернула руку. – Това… – она возвысила голос, пытаясь воззвать к прохожим, но тут Опалин извлек правую из кармана и кулаком ударил Екатерину Александровну в лицо. Она пошатнулась, неловко упала, и тогда он схватил ее спереди за шарф, завязанный поверх ворота, и поволок за собой.

– Уголовный розыск, все в порядке, занимайтесь своими делами, граждане! – прокричал он полным ярости голосом, когда какой-то прохожий сделал движение, чтобы подойти к нему. Пойманная задыхалась, ее колени волочились по тротуару, он тащил и тащил ее, не давая подняться; тащил, в бешенстве не замечая даже, что она больше не пытается упираться, а наоборот, изо всех сил старается поспеть за ним, боясь, что иначе он задушит ее. Такой ослепительной ненависти он не чувствовал даже к Соньке, махавшей на него топором, да что там – даже к Стрелку, который убил его товарищей.

– Пус… ти! – лепетала учительница. – Ах… ах…

Мимо них проехала «скорая», поворачивая в переулок; какой-то пьянчужка, выходя из пивной номер 22, поглядел, как Опалин тащит плачущую, задыхающуюся женщину, разом протрезвел и вжался в стену. Возле парадного входа в дом Евлаховых, где до сих пор виднелись следы гвоздей – потому что в смутные времена революции парадные двери чаще всего заколачивали, чтобы избежать ночных налетов, а жильцы ходили кругом через черный ход, и так продолжалось несколько лет, – Опалин рывком поднял Екатерину Александровну на ноги.

– Пошла!

– Отвратительно, просто отвратительно, – забормотала она, ослабляя шарф, – я буду жаловаться… – но по лицу омерзительного юнца поняла, что он опять ударит ее, отшатнулась и пошла вперед.

– На лестницу, выкинешь что-нибудь – застрелю, – предупредил Опалин, достав браунинг. Учительница пошла, цепляясь за перила обеими руками, и шаги у нее были такие, словно к каждой ее ноге приделали невидимые пудовые кандалы. Они дошли до квартиры, которую занимали Евлаховы с Прокудиными, и Опалину даже не понадобилось звонить, потому что дверь была отперта. В коридоре бледная Надя о чем-то толковала с матерью, и с удивлением взглянула на Опалина, который конвоировал Екатерину Александровну.