Судный день - [5]

Правда же заключалась в том, что Ибрагим сам был из династии Кесранидов. Сын дербентского правителя Мухаммеда ибн Кейгубада, родного дяди по отцу последнему кесранидскому ширваншаху Хушенку ибн Кавусу ибн Кейгубаду, перс по происхождению, он принадлежал к ветви большого рода Кесранидов, породнившегося с азербайджанцами и именовавшегося как в официальной родословной книге "Седжере", так и народе по родовому ширванскому владению- Дербенди. Принц Хушенк, унаследовав престол своего отца Кавуса ибн Кейгубада и став ширваншахом, ограничил своего дядю Мухаммеда в его правах и владениях, а его старшего сына Ибрагима, уродившегося большими голубыми глазами и золотистыми волосами в мать-азербайджанку, сочтя его опасным для трона, отослал в поместье под Шеки, подальше от Дербента и Шемахи. Ибрагим, проживши там до возраста возмужалости, как говорит Шами, то есть до сорока, и перевалив его, заснув в один прекрасный день на голой земле и проснувшись в царском шатре, знал заранее и о дне восстания и свержения трона тирана, и даже о дне казии своего двоюродного брата Хушенка. Потому что, хотя в день восстания он пахал землю, на тайном совете глав восстания-уста-баши и дербентских родичей - он тем не менее присутствовал и самолично назначил день восстания и дал приказ о казии Хушенка. Было оговорено также, что в этот день представители повстанцев найдут его на пашне за сохой: так советовал его наставник и старый друг отца, кази Баязид, и совет был одобрен и принят Ибрагимом.

Вот почему в первый день весны, двадцать первого марта тысяча триста восемьдесят второго года, он, поработав в охотку, устал с непривычки и заснул. Одно лишь это обстоятельство не было заранее предопределено, да и кто мог предвидеть, что в день, когда кончится наконец унизительная жизнь под надзором старост Хушенка, сон сморит его и повстанцы возведут над ним шатер? Открыв глаза и увидев над собой купол шатра, он действительно удивился. Не в такой, конечно, степени, чтобы у него отнялась речь, - это был миг. Заметив среди повстанцев своего сына Гёвхаршаха с раскрасневшимся от счастья лицом и знакомых устабаши с кривыми дагестанскими мечами на поясах, какими он в юности состязался в Дербенте с местными багадурами, он тотчас все понял, но, сдержав свое ликование, не выдал себя ничем.

Не будь тут Гёвхаршаха, Ибрагим, может быть, даже спросил бы их: "Кто вы и что вам надобно от меня". Но ему не хотелось выглядеть лицедеем перед сыном, который поклонялся его мужеству и мудрости, и он молча смотрел на окруживших его повстанцев, долгие годы спустя вспоминавших, как не#егко им было уговорить потомка Манучехра взять в свои руки бразды правления, и так никогда не узнавших, какая таилась улыбка в глубине голубых его глаз, за частоколом густых ресниц в тот самый миг, когда они смиренно просили его. Потому что Ибрагим не открывал тончайших движений души даже наследнику, которого называл любовно "мой Гёв-хар, мой драгоценный камень*. Таков был ширваншах Ибрагим.

Еще при заключении договора с эмиром Тимуром он знал, что высочайшее позволение одному ширваншаху среди прочих правителей во всем улусе наследника Мираншаха - от Дербента и до Багдада и от Хамадана до границ Рума, на огромной территории, подвластной когда-то потомку Чингисхана Казан-хану Хулакиду, держать собственную армию придется не по нраву Мираншаху. Последний терпеть не мог никаких проявлений независимости во владениях Хулакида, чьим законным воспреемником считал себя и, тем более, не желал терпеть независимости предприимчивого Ибрагима, незаконно с помощью мятежа захватившего власть; при встрече смотрел на шаха с откровенной ненавистью и говорил с ним раздраженно и даже истерично... Эмиру Тимуру перевалило за шестьдесят: правая половина тела, израненная в молодости стрелами, иссохла, а правая рука и нога, по словам очевидцев, побелели как свечки; в длительных переходах он большую часть пути проделывал лежа в арбе, наполненной сеном, морской травой или же шерстью; в горных же и холмистых местностях, пересаживаясь на коня, крепко стиснув зубы, угрюмо молчал.

Все это вынуждало Ибрагима смотреть в будущее, когда власть эмира Тимура перейдет в руки его наследника Мираншаха, предусмотреть, что сулит это ему и его стране, заранее быть готовым и по возможности принимать меры... Семь лет назад, когда шейх Фазлуллах только что прибыл в Ширван, Ибрагим вызвал во дворец Гюлистан на меджлис правителя Баку гаджи Фиридуна и велел ему предоставить шейху резиденцию в Баку, а мюридов его пристроить в мастерские и лавки. Против этого предложения возразил шейх Азам, а за ним почти все члены высокого меджлиса, даже визирь визирей кази Баязид, стоявший, как обычно, словно тень, по правую руку шаха и ловивший каждое его слово. "Из двенадцати суфитских течений десять считаются допустимыми, два - неприемлемы, вредны и опасны, из двух же наиболее опасное-хуруфитское", - говорили члены высокого меджлиса. "Ученье Фазлуллаха - это ересь. Оно не делает различия между мусульманином, и христианином, иудеем и идолопоклонником. По Фазлуллаху, и пылинка, и песчинка, и пес паршивый, и стервятник есть бог", - говорили они.