Судьбы солдатские - [7]

И еще в памяти засела спина какого-то фашистского солдата. Она была вроде бы ничем не примечательна, но именно в нее он старательно целился и не попал: спрыгнул тот в свой окоп.

Дмитрий думал, что, захватив вражескую линию обороны, они остановятся, чтобы хоть немного передохнуть, однако Флегонт Иванович, вдруг появившийся перед ротой, поднял над головой автомат и крикнул:

— Вперед!

И снова бросок на пределе сил. До тех пор вперед бежали и даже шли, пока огонь фашистов не стал убийственно плотен, настолько убийствен, что за считанные минуты только в их отделении трех бойцов вывел из строя.

Окапывались быстро, умело. Сначала каждый для себя вырыл ячейку, и лишь после этого соединили их ходами сообщений. И все это под огнем фашистов, которые, мстя за свое недавнее отступление, не жалели ни мин, ни снарядов.

Работу закончили почти к полуночи. И лишь теперь, с наслаждением закурив, Дмитрий вспомнил, что за весь день не едал ничего. Рука сама потянулась к вещевому мешку, где хранились ржаные сухари, но Егорыч остановил:

— Потерпи, вот-вот обед и ужин сразу принесут, — Помолчал, глядя на звездное небо, и добавил: — Ты, Митрий, если тебя не просят, человека из окопа не выпихивай. За такую самодеятельность и пулю запросто схлопотать можно.

— Пулю? За то, что помог товарищу?

— Вовсе не каждый, кого ты выпихнешь, сразу поймет, что ты ему помощь оказываешь, иной в горячке боя и до самого плохого додуматься сможет. Будто ты его, как мишень, под вражеские пули подсовываешь. Чтобы себе участь облегчить. Или, считаешь, сладко одному под огнем врага во весь рост торчать?.. Тут за секунду малую человек запросто может жизни лишиться.

Сразу вспомнилось, как Трофим схватил за поясной ремень командира взвода и тем самым заставил из окопа отдать приказ к началу атаки. Значит, оберегал Трофим жизнь командира, может быть, и уберег…

— Выходит, он опять подвиг совершил? Выходит, его опять к награде представлять надо?

— Кого его-то?

— Трофима. — И Дмитрий торопливо рассказал то, что видел собственными глазами.

Егорыч молчал сравнительно долго, потом заговорил неторопливо и с легким упреком:

— Дурак ты, а не лечишься. Или мне тоже награда полагается? За то, что тебя, телка, уму-разуму учу? Может, и ты ее заслужил? Ведь помог мне выбраться из окопа?.. Не подвиги это, Митрий, а сама жизнь. Фронтовая. Какая она есть. — И тут же обрадованно засуетился, доставая из-за голенища ложку, протирая ее тряпицей: — Что я говорил? Вот и обед пожаловал!

5

Промелькнуло в непрерывных боях еще несколько дней — Дмитрий перестал раскланиваться с пулями, пролетавшими рядом с его головой; научился по звуку полета безошибочно определять, куда нацелены эти снаряды или мины; по тому, как заходили на бомбежку фашистские самолеты, почти всегда точно угадывал и тот участок окопов, где упадут бомбы. Теперь, когда угасал бой, он мог рассказать о нем уже не вообще, теперь в любом бою он видел и правильно оценивал и действия своих товарищей. Иными словами, за считанные дни он приобрел многое из того, что незыблемо знал каждый фронтовик. Правда, Егорыч, рядом с которым Дмитрий был неизменно, частенько покалывал его самолюбие советами и замечаниями. Хотя теперь они касались уже не азов, а тонкостей того или иного боя, но все равно было немного обидно, все равно они не позволяли ни на минуту забыть, что он, Дмитрий, пока всего лишь молодой солдат, которому познавать и познавать войну.

Неудержимо шли вперед войска Юго-Западного фронта, ежедневно очищая от фашистов все новые и новые города, села и деревни. А боевой путь полка, в котором несли свою солдатскую службу братья Сорокины, словно нарочно был проложен в обход их. Поэтому солдаты в минуты короткого отдыха даже шутили с горькой обидой, что, видать, в штабе фронта есть специальный человек, все обязанности которого — только за этим и следить. Шутить-то шутили, вроде бы и добродушно подтрунивали над своей судьбой, но все равно было обидно: или они хуже других? Или им не хочется потом, после окончания войны, словно между прочим, ввернуть при беседе с родичами или хорошими знакомыми, что это именно их полк упомянут в приказе Верховного от такого-то числа?

Шли вроде бы и не в направлении главного удара, однако потери в личном составе имели. Такие, что теперь Флегонт Иванович почти каждый вечер бормотал себе под нос: «Среди долины ровныя…»

Тоскливо было солдатам часами слышать это нытье. А тут еще и погода резко изменилась: вместо отупляющей жары хлынули ливни — стена воды, низвергающаяся с неба. Естественно, чернозем, тучностью которого еще недавно искренне восхищались, превратился в вязкое месиво, такое вязкое, что ноги из него еле выдирали, а машины и пушки и вовсе бы встали намертво, если бы их всем миром не волокли вперед.

И вдруг однажды, когда в отделении бойцов оставалось всего ничего, а очередной ливень уже прошумел над ними, Егорыч, прислушиваясь, облегченно сказал:

— Наш-то сменил пластинку.

Теперь вслушались в ночь и остальные. Точно, Флегонт Иванович уже восхвалял златые горы и все прочее, что прилагалось к ним.

С чего бы это?

Разгадку принес полковой писарь-земляк, с которым Егорыч встретился случайно. Он, писарь, понизив голос до невероятного шепота, поведал, что полк останавливается для отдыха и приема пополнения, чтобы потом в числе первых начать форсирование Днепра.