Судьбы и фурии - [80]

– Мне очень жаль, – сказала она. – Лотто никогда не говорил, что она покончила с собой.

– А он и не знал. Он думал, что это был несчастный случай, – сказал Чолли, и сейчас, стоя посреди ледяного зимнего луга, Матильда почему-то ни капельки не удивилась. Возможно, потому что ужас разросся в ней диким, бушующим ураганом и она не чувствовала ничего, кроме его разрушительной силы.

В какой-то момент мы понимаем, что больше никогда не услышим смех близкого друга и что дверь в его сад навсегда для нас закрыта. В этот момент и начинается наше великое горе.

Это сказал Антуан де Сент-Экзюпери. В его жизни тоже был момент, когда голубое, открытое небо над головой в мгновение ока сменилось высушенной пустыней.

«Где же все люди? – говорил его Маленький Принц. – Мне немного одиноко в этой пустыне…»

«Среди людей тоже бывает одиноко», – отвечала ему змея.

СЛОВНО РЫБЫ, люди, любившие Лотто, собрались вокруг нее, хватая ртом воздух у ее лица.

Ее усадили в кресло. Ее накрыли пледом. Бог, собачка, дрожала где-то у ее ног.

Было время, когда все эти люди днями напролет воротили от нее нос.

Племянник и племянница Лотто подобрались к ней и прижались щечками к ее коленям. Еда, лежащая у неё на руках, быстро исчезла. Дети просидели рядом с ней весь вечер. Видимо, они на инстинктивном уровне чувствовали, что иногда вполне достаточно просто молча побыть рядом.

Ночь внезапно коснулась окон. Матильда по-прежнему недвижимо сидела в кресле. Она пыталась представить, о чем думал ее муж перед смертью. Что он видел? Возможно, вспышку света. Океан. Он всегда любил океан. Она надеялась, он увидел ее лицо, юное лицо рядом с собой.

Сэмюель взял ее под одну руку, сестра Лотто – под другую, и они вдвоем отнесли Матильду в постель, которая все еще пахла Лотто. Матильда уткнулась лицом в его подушку. Легла. Все ее тело сжалось, точно один большой кулак.

2

МАТИЛЬДА БЫЛА ЗНАКОМА С ГОРЕМ.

Старый знакомый волк снова подкрался к ее дому.

У нее сохранилась всего одна детская фотография.

Тогда ее звали Аурелия. У нее были пухлые щечки и золотистые локоны. Она была единственным ребенком в большой семье Бретонов. Челка, заколочки, кружевные воротнички и носки до колен. Дедушка и бабушка угощали ее печеньем, ситром и карамелью с привкусом морской соли. На кухне созревали пухлые круги сыра камамбер – его запах мог с непривычки сбить с ног любого вошедшего на кухню.

Ее мать торговала рыбой в Нанте. Она вставала до рассвета и уезжала в город, а возвращалась в разгар утра с руками, потрескавшимися и покрытыми сверкающей чешуей, холодными из-за постоянной работы со льдом. У нее было тонкое, красивое лицо, но совершенно не было образования. Муж увлек ее своей кожаной курткой, наглостью и мотоциклом. Не очень большая цена за целую жизнь, но в то время и ее оказалось достаточно.

Отец Аурелии был каменщиком и жил в Нотр-Дам-де-Ланде, в том же доме, в котором до него жили двенадцать поколений его семьи. Аурелия была зачата во время революции 1968 года. Ее родителей трудно было назвать радикалами, но царящая в тот момент атмосфера всеобщего восторга пробуждала в людях животное начало.

Когда скрывать беременность было уже невозможно, они поженились. В волосах ее матери были цветы апельсина, а в холодильнике – кусок кокосового торта. Отец Аурелии был немногословен и мало что любил. Он любил работать с камнем, любил вино, которое делал в собственном гараже, гончую по кличке Бибиче, мать, которая выжила во Вторую мировую, продавая из-под полы кровяные сосиски. А еще свою дочь.

Но когда Аурелии исполнилось три, в доме появился еще один ребенок. Капризное и орущее существо. И, вопреки всему, над этой сморщенной репкой в одеяле все ворковали. Аурелия наблюдала за этим из– под стула и сгорала от злости. Когда у него начались колики, дом побурел от рвоты. Мать Аурелии была совершенно выбита из сил и с трудом передвигалась по дому. Четыре тетушки, пропахшие маслом, прибыли на помощь. Их брат пытался показать им свой виноградник, но они только и делали, что злобно сплетничали, а однажды выгнали Бибиче из дома метлой.

Когда малыш начал ползать, он тут же стал влезать куда ни попадя, и отец вынужден был сделать калитку на верхних ступенях лестницы. И пока дети спали, мать Аурелии часами рыдала в постели. Она так устала. Она вся пропахла рыбой.

Больше всего младенцу нравилось забираться в кроватку Аурелии, сосать палец и путать ее волосы. При этом сопли у него в носу булькали так, что можно было подумать, будто он мурлычет. Среди ночи она медленно подталкивала его к краю и, когда он засыпал, сталкивала вниз, он падал на пол, просыпался и визжал. Она открывала глаза как раз в тот момент, когда мать вбегала в комнату, подхватывала малыша своими опухшими руками и, шепча что-то успокаивающее, уносила в кроватку.

КОГДА ДЕВОЧКЕ БЫЛО ЧЕТЫРЕ, а ее младшему брату – год, их семья отправилась к бабушке на ужин.

Этот дом веками принадлежал предкам бабушки и перешел к ней, после того как она вышла замуж за соседского парня. Поля, до сих пор не разделенные, целиком принадлежали ей. Дом был лучше, чем тот, в котором жила семья девочки, комнаты были больше, а к главному зданию примыкала маслобойка. В молоке можно было уловить вкус навоза, разбросанного с утра. Ее бабушка была очень похожа на сына – крепко сбитая, сильная и куда более высокая, чем многие мужчины. Уголки ее рта опустились, образовав буковку «л». Колени у нее были точно высеченные из гранита, и она очень любила громко смеяться после каждой рассказанной шутки, подчеркивая тем самым свое чувство юмора.