— Девяточку, — подавал Бугаев, отсмеявшись. — Поди, поторопи-ка Евсеича, Карповна, что он там с зайцем туше а ля француз возится.
— Привечай, корми его, бесполезного… И кошка, гляди, у них под столом столуется.
— Не в масть и даже не в цвет. Разуй глаза, мазила. А что касается до полезности, то польза из него так и прет. Завален этой пользой по уши. Не так ли, Вострецов?
— Делай, баба, что барин велит, — сказал Вострецов, задумчиво принимая девятку пик. — Да накажи графинчик сменить. Графинчик, однако, сменить не успели, да и думать скоро забыли про Вострецова — топотня, беготня, возгласы, девки с полотенцами да тазами, младенца торжествующий вопль; он, помаявшись в одиночестве, прикорнул на диване в кабинете хозяина, твердо решив здесь задержаться — чай не прогонят на радостях до Рождества, тем более, что предрождественские морозы не благоприятствовали проживанию в его скудных радостями холостяцких покоях, да и дров только-только запасено, здесь же непрерывно топились все восемь печей, а морозы крепчали, да так запечатали окна, что они едва пропускали свет.
Однако меж Рождеством и Крещеньем, прямо под Новый год, разразилась оттепель, с подоконников потекло, сквозь стекла стал виден парк, и новорожденной Оленьке, матерью или кормилицей поднесенной к окну, доставляло огромное удовольствие заново узнавать мир, видеть и вспоминать — дерево, снег, белку, колесом перерождений связанную с ней, удивляться и радоваться белому свету, доверчиво и доподлинно зная, что Он — есть.
