Судьба злодейки - [2]

Что же, извольте обратно принять эти ваши дары свыше под названием жизнь. Вперед, к природе — птицы, грызуны, хищники — налетай, расхватывай. Ныне понятно, что странно что-то хватать, делить — это как если бы однодневные постояльцы отеля в борьбе за качество сервиса стали рвать друг у друга потрепанные простыни. А если еще напомнить себе, что отель «Отечество» не единственный в своем роде, а входит в сеть отелей «Земля», то и битва приобретает совершенно другой размах.

Однако в ответ на Твое: скажи-ка, раба моя Елизавета Капустина, ну, подам тебе новый век, чтоб достойно, чтобы не так беспутно промотала его — а получится у тебя? — честно скажу, чтоб не врать и не жмурится: да не знаю я. И все же кто-то глядит с пониманьем — а хочется, чтоб и с сочувствием, и с любовью, как глядел, предложив разделить жизнь, майор Арзамасов, герой последней войны. Ах, Женя, Евгений Викторович. Я б тебе такой подругой была! Я бы тебя из огня вынесла.

Я б тебя по кусочкам сшила, если бы… Да кабы. Ибо нет в этом мире ничего достойного, кроме взаимной преданности. Слова сделались мусором. Дела оказались поделками. А вертолеты не так увертливы, чтоб уберечь жизнь. Снег всё сыпал и сыпал — и ведь хватило Тебе терпенья разнообразить даже снежинки, отметить несходством каждую — словно матрицы людских душ. Словно был снегопад сошествием свыше бесчисленных микрокосмов, и любой из них — больше внешнего, выше вышнего. И моя где-то кружится — Малая Лета при впадении в Вечное Ничто. Снегопад на мгновенье замер, наверное, для того, чтобы дать ей возможность найти средь неисчислимых прочих одну — эта снежинка ей казалась ярче других. И ухватилась за нее взглядом, как за соломинку. Снег продолжал падать, но ее снежинка, странное дело, не опустилась на землю, а зависла над ней, проплыла параллельно сугробу и вдруг пропала, растворилась в воздухе. Тела она давно не чувствовала и дышать, кажется, перестала, а вселенную, белую-белую, спальню иль усыпальницу, вдруг наполнили райские краски, и какие-то африки, и поверх этих африк гарцующие голоса, и развалистые хали-гали, что привык наяривать по субботам одесский биндюжный бэнд. Белка, пока могла, держала в поле зренья обоих, пролазу и человека. Но вот горбатый переместился влево так, что поневоле пришлось выбирать из этих двух зрелищ одно. Белка заколебалась, какому отдать предпочтение, однако, сомненья ее были недолги.

Осталась женщина. Пролаза исчез.

* * *

Время весьма относительно. Оно более относительно, чем наше представление о нем. И даже более, чем наше представление об относительности. Вполне вероятно, что жизнь — это смерть с продолжением. Так же вполне — что все совершенно наоборот. Но мир, что секунду спустя приходит на смену нашему, скорее всего, существенно отличается от привычного нам. Быть может, в одном из миров мы все давно уже умерли, потому что забыли завести часы. В другом — где расстоянья в локтях, а время в лаптях — по истечении лаптей семидесяти пяти тебя зарывают вглубь на два локтя, не дожидаясь, когда помрешь. А в третьем расстояние и время одним лаптем мерили и так всё заплели, что смерть их теперь не найдет. В какой из них, из бесчисленных ступил горбатый, он и сам, скорее всего, не знал, ибо, проходя сквозь миры, ни целей, ни намерений не преследовал. Но был сенокосный июль — где-то там, за Окой, а снежинка, каплей скользнув с плеча, упала под клеверный стебель. Ах, моя матушка тоже всё клевер нюхала, когда носила меня. Барин Бугаев с молодой, немножко беременной барыней, прогуливался по проселку. Коляска поджидала их несколько впереди. Лить воды вниз, звенеть шмелями, тащить из почвы стебель в рост… Счастливыми предвкушениями наполняло позднее утро Полину Павловну, поднесшую клевер к лицу.

— Люди, Вострецов, не все идиоты. Но идиоты среди нас есть, — говорил август-ноябрь спустя Бугаев, перебрасываясь в подкидного с соседом, неудачливым Вострецовым, привезенным за двадцать верст — скрасить тяжелое ожидание да беспокойство прогнать: с часу на час ожидали первенца.

— Что это у вас фикус зачах? — спрашивал Вострецов.

— Начхали — он и зачах. Ходи, знай.

— У Покровки медведи пошаливают, шатун у Петруши Морозова корову задрал. Доводилось в Покровке бывать? Прошленький годочек мы там всё собирались и сибаритствовали.

— Что ж он, лютый?

— Лютый!

— Людоед?

— Людоед!

— Да что ж ты молчал столько времени, сибарит этакий! Собак!

Ружье! Сани! Ганнибала седлать!

— Полно тебе, барин, бесчинствовать, — пресекла охотничьи начинанья ключница. — Лучше пал бы пред образа ради разрешенья Полины Павловны.

— Вот, Вострецов. И что за напасть тебе — третий раз женится?

Охота к перемене жён? Ну-ну-ну, не трещи, старая. Вот разрешится — съездим. Будет ей медвежья полость на выезд. Ты закусывай, Вострецов. Ба-а, да ты слопал уже?

— Честь имею и челюсти быстры, — отвечал Вострецов, однако в пику ключнице охотничьей темы не оставлял. — Собак пропил! Из трехсот душ одна баба осталась. Так он теперь с ней на охоту ходит! И до того натаскал, что и рыщет, и стойку делает. Баба, пиль! Баба бросается.

Баба, пли! Баба палит. Вострецов, сам распределивший свое состояние меж рестораторами и шулерами, беззаветного сибаритства Морозова не одобрял.