Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [19]

— Возможно и такое,— миролюбиво согласился юноша.

Он мне все больше нравился. Мне очень захотелось подружиться с ним.

Я не стал дожидаться, пока он проявит интерес к моей скромной особе, и спросил первым:

— Как твое имя?

— Меня зовут Панайотис.

И снова он не спросил, как же зовут меня. Но я назвался, не дожидаясь вопроса:

— А меня — Чамил.

Он дружески улыбнулся.

— Ты здесь поблизости живешь? — снова я первым задал вопрос.

- Да.

— А знаешь ли ты большой монастырь?

— Монастырь пресвятого архангела Михаила? Знаю. Я там живу.

— Ты — монах? — я отступил на шаг.

— Нет. Мать отдала меня на послушание. Но, я не хочу становиться монахом. Мне просто нравится учиться у отца Анастасиоса.

— Но и я хотел бы у него учиться! А правда, что он знает многие франкские наречия?

— Правда! И у него есть такие франкские книги! Но, если ты будешь у него учиться, ты сам увидишь!

— Отец Анастасиос хоть и неверный, гяур, но приятель моего деда Абдуррахмана, — выпалил я. И тотчас пожалел об этой нечаянной фразе.

Панайотис состроил гримасу. Но совсем не разозлился. И уже через несколько секунд его лицо приняло задумчивое выражение.

— Прости меня,— сказал я. — Я не хотел тебя обидеть.

Он пожал плечами и улыбнулся мягко. И вдруг сам предложил мне пойти с ним:

— Пойдем поищем отца Анастасиоса. Хочешь?

— Хочу! — я почувствовал, что краснею от удовольствия. — А как мы его найдем?

— Он в лесу, собирает целебные травы. Он славный. Добрый такой и веселый.

Мы пошли вместе. Я спрашивал у него названия деревьев и растений, и видел, что ему приятно отвечать мне.

«Наконец-то у меня будет друг! — думал я. — Вот кому я расскажу о Сельви! Вот кто поймет меня и подаст добрый совет!»

И тотчас же пришла в голову мысль: а если когда-нибудь от чего-нибудь и Панайотис изменится, как изменилась Сельви из-за своей болезни? Неужели я и его разлюблю? Меня с новой силой охватило презрение к себе самому. Я думал о том, где пролегает граница, отделяющая в одном человеке здоровье от болезни. Когда, в каких случаях можно говорить, что человек изменился настолько, что это уже и не он, а что- то совсем другое...

Так мы шли и шли. И вдруг я понял, что именно сейчас могу открыть Панайотису свою тайну.

— Ты... любил кого-нибудь? — осторожно начал я.

— Да, — Панайотис обернулся ко мне, и я был поражен серьезностью его лица и глаз. Мои собственные страдания вдруг показались мне незначительными. Панайотис умел любить совсем иначе, чем я.

— Я любил одну девочку,— начал я, — Мне нравилось видеть ее, говорить с ней. Но у нее случаются какие-то странные приступы, вроде приступов безумия. Да, приступы безумия. Это отвращает меня от нее. Но я чувствую себя каким- то предателем и несправедливым человеком.

— Но разве ты виновен в том, что больше не любишь ее? Не все ли равно, по какой причине ты разлюбил ее? Зачем приказывать своему сердцу? Пусть оно будет свободно!

— А тебя не смутило бы такое? Не отдалило бы от любимой?

— Думаю, нет,— ответил он серьезно после короткого раздумья.

— А если бы она так изменилась, что это была бы уже не она?

— Все равно хоть что-то, какая-то тень былого осталась бы!

— А если нет?

— Думаю, здесь дело в том, насколько сильна моя фантазия; смогу ли я вообразить, будто в обезумевшем существе я узнал свою прежнюю любовь... Если смогу, значит, она не изменилась.

— А я вот не могу, — грустно признался я. — Должно быть, у меня бедное воображение!

— Совсем не обязательно! — горячо возразил он, — Просто сила твоей фантазии, так уж получилось, направлена не на любовь, а на что-то иное. Например, на книги!

Мне понравилось такое объяснение моего поведения. Панайотис  показался мне очень тонко мыслящим.

Так мы бродили по лесу, пока не столкнулись с тем, кого искали, с отцом Анастасиосом.

Это оказался пожилой белобородый монах с большой корзиной в руке. Корзина была наполнена разными травами. Панайотис  приблизился к нему и поцеловал ему руку. Монах, весь в черном, оглядывал меня и Панайотиса. Лицо у него оказалось широкоскулое и отнюдь не изобличавшее благородное происхождение, красноватое, обветренное, глаза серые. Он не походил на местных жителей.

— Это Чамил, наш гость,— представил меня Панайотис, — Он приехал учиться у тебя франкским наречиям, но поскольку он считает тебя неверным, то еще не знает, захочешь ли ты учить его! — говоря все это, мой друг смеялся.

Меня удивило, что Панайотис разговаривает со своим старым учителем, как со сверстником.

— Что ж,— заметил монах,— возможно, юный воин Пророка и прав, именуя меня неверным. Ведь я не всегда был греком и не всегда — монахом; стало быть, изменил чему-то в своей сути.

«Вот и этот толкует об изменении сути одного человека», — подумал я.

— А кем же вы были, когда не были ни греком, ни монахом? — осторожно спросил я.

— Я рожден франком от родителей-франков. Они дали мне имя Крэтьен. Итак, я был франком и подданным римской церкви. Я согласен учить тебя. У тебя славное лицо.

— Я — внук Абдуррахмана Гази! — вспомнил я.

— О, тогда я просто обязан учить тебя, и притом — бесплатно! А что, старый грешник еще жив? Много мы с ним выпили кипрского вина, а еще больше мимо рта протекло!