Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы - [153]

Старшую сестру я тоже презирала, потому что ее любила мама, а уж маму я презирала за ее мелочные занятия домашним хозяйством... Мама учила сестру шить и вышивать, и мне это казалось неинтересным и пошлым... А мама была хорошая мастерица; она шила на руках, без машинки, и особенно хорошо стегала одеяла, ей заказывали...

Я уже сказала, что отец много читал мне вслух по-турецки... Я все понимала, и даже сама довольно хорошо говорила... Когда я была совсем маленькая, и дедушка был жив, он мне рассказывал сказки... Там было много о волшебниках и о разных превращениях, в одной сказке говорилось о крылатом коне... Впрочем, я боюсь, что какие-то рассказанные дедом сюжеты перемешались в моей памяти с теми турецкими сказками, которые я позднее читала...

Родным языком моего отца оставался турецкий, на этом языке он, вероятно, думал; и говорил он с матерью моей и со многими другими людьми — на этом языке; на этом языке были написаны его любимые книги... Но со своими детьми, когда они подрастали, он переходил на болгарский язык, и даже мать просил говорить с нами по-болгарски... На болгарском языке мы учились в школе, и он боялся, что это двуязычие помешает нам в учебе... Турки, о которых говорилось в книгах моего отца, никак не соотносились в моем сознании с ним самим, или с мамой, или с нашими родственниками и знакомыми... Я думаю, что, например, и французы не похожи и никогда не были похожи на персонажей своей литературы, от аббата Прево до Камю, Сартра, Паскаля Лэнэ и Жана- Дидье Вольфрома... Потому что литература — это вовсе не отражение жизни, это просто какая-то другая форма жизни... Другие какие-то измерения... Даже когда литература натуралистическая и вроде бы напоминает зеркало; стоит помнить, что и в самом обычном зеркале обыденном, так точно отражающем все, что в него заглядывает; правая рука у нас — левая, и наоборот; любая, самая обыденная надпись превращается в загадочную тайнопись...

Отец очень искренне говорил о величии турецкой нации, но спохватывался, хватал меня за руку и говорил еще, что об этом надо молчать, ни с кем нельзя говорить... В школьных учебниках говорилось о турецкой нации только плохое... Но получалось так, что это плохое имеет отношение и ко мне и ко всем моим родным, и значит, если надо бороться с этим плохим и уничтожить, то и меня уничтожат... В учебниках говорилось, что турки убивали и притесняли болгар; отец говорил, что знает точно, что во время русско-турецкой войны болгары, как настоящие разбойники, нападали на турецкие дома, грабили и насиловали...

Учебникам и учителям я никогда не верила, в них была какая-то сухая тупая крикливость, и они были для всех, как будто хотели надавить, и всех одинаково сплющить... А отец говорил интересно и говорил только для меня...

Я росла с каким-то чувством неловкости и подавленной горделивости, и страх стал моим постоянным чувством...

Но моим родным языком все более становился болгарский... На этом языке я думала... В переводе на этот язык я впервые прочитала книги знаменитых писателей, европейских, русских, и даже восточных... У меня был один родной язык, у отца — другой... Я читала все больше книг, отец довольствовался своими десятью — пятнадцатью... Как-то получалось, что мы реже стали говорить по душам... Отец старался покупать мне произведения европейских классиков... На болгарском языке были эти книги. Я помню, как он купил мне Гюго — «Человек, который смеется», и Байрона — «Дон Жуан», и старую книгу с изложением греческих мифов... Все эти книги были на болгарском языке... Когда он приносил книги для меня, мать ругала его, что он тратит деньги на книги, а нам не хватает на одежду, на хозяйство... Отец даже пробовал читать переводы на болгарский язык, но помню, пожаловался мне, что плохо понимает этот книжный язык, не совсем похожий на тот, на котором говорят; и вернулся к своим книгам на турецком языке...

Первый мой комплекс от чтения был связан все-таки с книгой на турецком языке... Отец часто читал мне вслух рассказы Омера Сейфетдина. Он любил этого писателя... Рассказы были довольно короткие, и в них был юмор и психологизм, и тонкость была... Когда мне было где-то семь лет, на меня вдруг произвело сильное впечатление то, что в одном из этих рассказов говорилось о смерти маленького мальчика... У меня почему-то возникли какие-то скомканные полумысли- полуощущения, что вот, если описана смерть маленького мальчика, значит, и я могу умереть скоро, и я ведь еще мала... Но когда у меня сделалось сильное удушье, и я помню, как сестра кричала, звала маму, не помню, боялась ли я смерти или просто забыла о таком страхе; помню, как я доверилась маме и чувствовала себя в безопасности рядом с ней; помню, на стуле у кровати миску с водой горячей, и мама наклоняет мою голову прямо в пар... После помню, как я лежу и такое наслаждение свободно дышать... И вот я сижу на постели, под спину подложена подушка... Один из братьев сидит возле меня, чистит яблоки перочинным ножом, так серьезно склоняя стриженую голову, и кладет дольки мне в рот... Суровым мальчишеским голосом он произносит: «Открой рот», и вдруг улыбается и строит мне смешную дружелюбную гримасу...