Судьба — солдатская - [10]

— Брось! На кой тебе это?! — недовольно крикнул Чеботарев Карпову. — В мешок надо продукты, патроны… Тоже мне обозник нашелся!

В это утро Петр плохо соображал, что делал. Когда Шестунин послал отделение Курочкина к складам, немцы начали бомбить аэродром в Крестах. Бойцы спрыгнули в щели. У некоторых стучали зубы. Прибежавший Шестунин, поглядывая на небо, с которого сыпали бомбами самолеты, кричал Курочкину:

— Вы что!.. Он разве на вас бросает?! Он за городом бомбит!

По его приказу все выскочили из щелей. Унимая дрожь, Петр бежал за Карповым. Поглядывал в сторону Крестов, где по небу плыла черная пороховая гарь… О бомбежке Чеботарев думал и в складе, и когда таскал в казарму полученные на роту ящики с гранатами, цинковые коробки с патронами и запалами для гранат. Часто вспоминал о родителях. Думал все: «Тут война, а у них в Сибири и не знают, поди, еще», — и сокрушенно вздыхал. Несколько раз подходил к окну в казарме: ему казалось, что среди редких прохожих должна появиться и Валя, не могла не появиться, должна простить…

Перед самым завтраком из лагерей вернулся полк. Когда он проходил под окнами, Петр опять был в казарме. Удрученно смотрел, как шли солдаты — без музыки, без песен. Красноармейцы, можно было подумать, уже сутки идут с двойной выкладкой. Поразило Петра и то, что с тротуара прохожие посматривали на колонну с разными чувствами. Среди зевак, показалось ему, даже сверкнули и глаза, в которых таилась усмешка и злоба. «Радуется», — проскрипел зубами Петр и вдруг начал почему-то думать, что сейчас, очевидно, у внутреннего врага не хватит выдержки таить свою ненависть к Советской власти и он обязательно поднимет где-то голову и этим усилит фашистскую армию. Но это Петра не устрашило — перед ним шел полк, пусть не так шел, как умел он ходить в мирное время, но он шел, его полк, силу которого Чеботарев хорошо себе представлял. Не устрашило потому, что из таких полков, как его, состоит вся Красная Армия.

Петра дернул за рукав сержант Курочкин.

— Ты что, оглох? — прогудел он.

И Петр опять побежал к складам.

2

Варвара Алексеевна слышала сквозь сон глухие взрывы бомб, зенитную стрельбу и никак не мола проснуться. Только когда забарабанили в наружную дверь, открыла глаза.

Морозова поднялась и, ворча, пошла в сени. Думала: «Или во сне приснилась стрельба, или маневры опять?..» Сбросив крючок, Варвара Алексеевна распахнула двери — на крыльце стояла соседка.

— Акулина Ивановна? — недоуменно произнесла Морозова и, обратив внимание на ее перепуганное лицо, спросила участливо: — Случилось что?

Соседка опасливо поглядела по сторонам и тихо прошептала в самое ухо Варвары Алексеевны:

— Случилось будто… Я корову гнала в стадо… и все что-то говорят: война будто… началась… с германцем.

— Окстись! Что ты? — отмахнулась от нее Варвара Алексеевна. — Не дай бог! — И, перекрестившись на дверной косяк, хотя была и неверующей, добавила в страхе: — А может, разговоры одни?

— Вот и я думаю, разговоры, может быть… Да и ведь Кресты вон… бомбили… — вставила Акулина Ивановна, продолжая говорить шепотом, будто ее кто мог подслушать, и вдруг укоризненно закончила: — Ох и спите же вы!

Несколько минут они стояли так — безмолвные, почерневшие от страшной вести.

По улочке торопливо прошел военный с вещмешком и рядом женщина — жена, видно. Она старалась не отставать от мужчины, плакала, бестолково собирала в пучок растрепанные длинные волосы. И все говорила, говорила…

«Война», — у Варвары Алексеевны закололо сердце. С предельной ясностью всплыли в памяти дни, когда на родной ее Псковщине полыхала война. Ни за что ни про что солдаты Юденича расстреляли тогда ее брата — кто-то видел его на митинге с большевиками. Рядом с родным селом белые спалили деревню — за то будто, что она «красная». А какая она была красная! Такая же, как все, русская. В селе, где жила ее тетка, белогвардейцы расстреляли каждого десятого из подлежащих мобилизации, потому что они не хотели служить у белых… Да мало ли страху было! А мужа, когда против белых партизанил… чуть не словили его тогда белые…

Утреннюю тишину разорвал шум моторов, донесшийся откуда-то со стороны военного аэродрома, из-за Крестов… Подпрыгивая, по укатанным ухабам улочки пробежал грузовик…

— Война, — вслух горько вздохнула Морозова.

Соседка тоже вздохнула. Ее полное, в здоровом румянце лицо побагровело.

— Пойду, — сказала она наконец.

Варвара Алексеевна печально проводила ее глазами. Она старалась глубже вдыхать свежий утренний воздух, отдышаться. Прошла на кухню. Перекрестилась на пустой угол. Просила бога отвести руку антихриста — не от себя, а от детей своих, от всего привычного уклада, которым жила уже двадцать лет. «Разговор» с богом не успокоил, но сердце кололо меньше. Хотела будить мужа — и не решилась: «Еще как что с сердцем…» Прошла в комнату к Вале. Тихо, как вечером, стала у ее кровати. В раскрытую оконную створку било солнце. Лучи его горели на светло-розовом пододеяльнике, прятались в раскинутых по подушке Валиных волосах… Сколько она стояла так — грустная, погруженная сразу во все свои материнские заботы, — не помнила. Понимала: надо разбудить дочь — и не будила. Но не по привычке, когда обычно по утрам старалась продлить ее безмятежный девичий сон… Заметив, что солнечные лучи значительно переместились, Варвара Алексеевна собралась, наконец, с духом и бережно тронула спящую Валю. Дочь заворочалась, потом нехотя села, щуря от света глаза.