Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - [36]

Когда я подошел, мороз пробежал у меня по коже. Вдали, витая в воздухе, по просеке медленно продвигалась к нам… сама смерть! Во всем белом, как и положено смерти, с провалами глазниц в черепе, она медленно приподнималась в воздухе и так же медленно опускалась, пошатываясь из стороны в сторону, передвигала ногами и балансировала руками.

Может быть, это кто-то шутит? Но место и время не подходили для шуток! Но вот страшное видение приблизилось к нам и оказалось живым мертвецом…

«Смерть» витала в воздухе из-за слоистого тумана — он попеременно закрывал ноги и голову, и от этого белый силуэт то удлинялся, то укорачивался. Когда он окончательно вышел из тумана, все увидели, что идет раненый в одном нижнем белье, его багрово-синее лицо заплыло, рубашка окровавлена. Это был Кравцов. При расстреле его Пастуховым пуля попала в глаз и вышла в затылок.

Пастухов крикнул:

— Взвод, в ружье!

Взвод охраны бросился за оружием и, выскочив к просеке, построился в шеренгу. Кравцов шел медленно и бессознательно. Когда он поравнялся со взводом, Пастухов хрипло отдал команду, и бойцы охватили Кравцова в полукольцо и пошли следом за ним по просеке, которая недалеко от штаба упиралась в крутой берег реки. Я ушел в штаб, меня била лихорадка.

Потом мне рассказали, что Кравцов подошел к обрыву и остановился, как будто осознавая опасность падения в реку, и тогда Пастухов скомандовал:

— Взвод, заряжай! По дезертиру огонь!

Я услышал залп и содрогнулся. По моему мнению, Пастухов был не прав и совершил убийство, тихонько между собой осуждали его и офицеры штаба. У меня даже мелькнула мысль, что Пастухов свел счеты с Кравцовым из-за Наташи. Может быть, и можно оправдать расстрел Кравцова в боевой обстановке, но теперь, когда он оказался жив, добирался всю ночь в штаб, истекая кровью, возможно, чтобы объясниться, оправдаться, вторичный расстрел был убийством. Его надо было направить в госпиталь, а после судить военным трибуналом.

Ну а Наташа? Я ее больше не видел и не знаю, что с ней произошло, как она отреагировала на убийство Кравцова. Не знаю, почему не вмешался в эту трагедию командир дивизии Капитохин. Неужели он считал правильными действия своего заместителя? Или таким образом решили отыграться за неудачу на «стрелочнике»?..

В начале апреля 1943 года нас сменила на передовой другая дивизия, начался отвод наших частей. Начальнику оперативного отдела Красильникову было приказано вести колонну войск по просекам и бездорожью: по лежневой деревянной дороге к передовой двигались войска, сменявшие нас, и поэтому в обратном направлении пути по ней не было.

Красильников шел впереди колонны, ориентируясь по карте. Он отдал мне свой вещмешок и довольно увесистый фанерный планшет. В нем была документация о передаче участка обороны, подписанная командованием нашей и сменяющей дивизии, карты и другие документы. Все запаслись жердями и двинулись в путь. Идти было трудно. Сначала мы проваливались в жидкий торф и мох по колено, потом по пояс. Ледяная жижа при подъеме ноги заливалась в сапог, а при опускании выталкивалась, нога в портянке действовала как поршень в цилиндре насоса. Ватные брюки и подоткнутые за ремень полы шинели намокли, стали пудовыми. Так мы шли с вечера всю ночь, причем ночью сильно подморозило, с неба сыпалась снежная крупа, по поверхности болота плавала кашица.

Постепенно вода поднялась нам по грудь, намокли вещмешки. Я шел, прощупывая жердью дно и поддерживая с ее помощью равновесие, а второй рукой на плече или голове держал планшет. Если учесть, что мы были истощены от недоедания и болезней, вынуждены идти всю ночь по ледяной грязи, еле вытягивая ноги, то можно представить, до какого предела усталости и мучений мы доходили. Увидев кочку или плавающее бревно, хотелось опереться на них и отдохнуть, но они сразу же начинали тонуть, а человек, потеряв равновесие, погружался уже по плечи. Кроме того, бревна и кочки были в стороне от пути движения, от которого нельзя было уклоняться — можно было попасть в яму. Командиры взводов строго следили за этим. Мы брели по болоту, казалось, вечность. Усталость и холод, мучения притупили ощущения, мы двигались словно в беспамятстве и безразличии к своей жизни, ко всему окружающему.

К утру небо очистилось от туч, высыпали звезды, ярко светила луна, отражаясь на ледяной корке болот. Мороз усилился. Командиры подбадривали, говорили, что скоро выберемся на дорогу, кричали на тех, кто останавливался или шел в сторону, цеплялся за других.

Перед рассветом наконец-то вышли к какой-то деревушке, забитой людьми до предела. Солдаты забирались на чердаки, в свинарники — куда угодно, только бы в сухое и хотя бы немного теплое место, — и тут же проваливались в сонное небытие. Говорили, что в какой-то избе на чердак набилось столько людей, что перекрытие обрушилось и задавило спящих на полу в комнате. В дома и сараи войти было невозможно, бойцы лежали вповалку друг на друге.

От бессилия я прислонился к стене дома и начал опускаться на землю. Малейшая попытка согнуть колени вызывала страшную боль, и я, скользя спиной и руками по стене, плюхнулся на землю, не сгибая ног. Вокруг ходили командиры, поднимали людей с земли и заставляли идти по лежневке из деревни. Казалось, что я только что опустился на землю, как меня стали трепать за одежду и кричать: «Вставай, вставай!» Я попробовал приподняться или перевернуться на бок, но у меня ничего не получилось — мокрая шинель примерзла к земле. Какой-то командир грубо толкал меня ногой в бок, кричал, ругался, потом, схватил за воротник, оторвал от земли и поставил на ноги, толкнул в спину — иди!