Судьба «Нищих сибаритов» - [14]

* * *

Вначале будет Лубянка, точнее — Лубянка моими глазами (о восприятии ее, например, Колей Вильямсом или Левой Малкиным я не буду и пытаться заговаривать; хотя Коля и сидел, как потом выяснилось, почти все время в нескольких метрах от меня — не знаю я способа перейти эти несколько метров…). Тут будет несколько параллельных пластов повествования: рассказ о лубянском «быте», о моем восприятии этого быта, вполне реальном и в то же время «литературном», о следствии, о ведущих его следователях и прокурорах, о встречах в ходе следствия с друзьями и знакомыми, главным образом — заочных (по кусочкам протоколов, предъявляемых в ходе следствия, и по весьма впечатляющему чтению всего дела целиком, когда следствие заканчивалось «подписанием двести шестой статьи»), но иногда и вполне реальных, очных — эти последние именуются, как известно, ставками.

Тут мне придется рассказать подробнее о едва ли не самом драматичном для меня эпизоде следствия, когда чрезвычайно, как мне казалось, утешительное соображение (сколь ложны и суетны такого рода «утешения» — тоже расскажу), что я как севший последним, по крайней мере, не мог быть хотя бы нечаянным виновником посадки кого-нибудь из друзей, раздергалось по всем швам очной ставкой с Глебом Васильевым: Глеба посадили через несколько месяцев после меня, тоже по 58–10, но непосредственным поводом его ареста явилось незаконное хранение неизвестно откуда взявшегося у него пистолета, о котором он говорил нескольким своим знакомым, в том числе и мне, а я, как последний идиот, подтвердил на допросе, что он действительно мне об этом рассказывал, даже не задавшись вопросом, откуда, собственно, Лубянке мог быть известен сам факт подобного разговора! И хотя потом я узнал, что Глеб многим рассказывал о своем богатстве, причем у него самого была уже тогда твердая уверенность, кто именно на него донес, а со мной он, напротив, говорил еще доверительнее прежнего, когда нам случилось полчаса пробыть в одном воронке по дороге с Каланчевки в Бутырку, — до сих пор мне, хорошо помнящему, с какой поистине необъяснимой для сегодняшних мальчиков и девочек легкостью одни Нищие Сибариты давали показания на других (а те, разумеется, с той же инфантильной легкостью подтверждали показания), причем ничего похожего на взаимные претензии у нас не было еще до суда (перед которым мы оказались в соседних, легко не только простукиваемых, но и просто прослушиваемых боксах на бутырском вокзале), — до сих пор мне здорово не по себе от того, что Глеб сел как-никак после моих показаний: я всегда это помню, и никакая логика тут не помогает и не утешает, да и вообще ни при чем!..

И, конечно, я как смогу подробнее расскажу об однокамерниках своих — кого там только не было, я намеренно не буду сейчас называть новых по сравнению с первой частью имен, кроме разве лишь чудесного старика-инженера Николая Ивановича Сметнева (инженером он был действительно первоклассным, прямо из Гарина-Михайловского, что же до возраста, то нам сейчас, полагаю, совсем немного поменьше), которого я очень полюбил еще в сорок третьей на Лубянке, а потом — неслыханная удача! — встретил вместе с Левкой Малкиным в семидесятой на Бутырке.

Но больше всего места в этой части рассказа займут буквально нахлынувшие на меня в ту, столь располагающую для внутреннего сосредоточения, пору воспоминания: об отце, о его друзьях, постепенно исчезавших (все через ту же Лубянку!) из нашей жизни, о его удивительном Институте Труда, смысл и назначение которого стали мне внятны лишь через много-много лет, но в котором я, можно сказать, вырос и чисто внешние реалии которого чуть не с младенчества привык воспринимать как детали нашего домашнего быта, о еще более удивительных рассказах о его детстве в Суздале, о Париже, меньше — о Нарыме и других ссылках; о страшной полосе тридцать седьмого-тридцать девятого годов, когда под бравурно-оптимистический аккомпанемент Дунаевских, Покрассов и прочих Блантеров пресловутые ежовы рукавицы^{8} загребли, наконец, и наших родителей, и мы остались втроем, о предвоенной школе, о братьях моих Пете и Лясе, об их друзьях и их девушках, о добрых людях, помогавших нам (о доброте некоторых мы, кстати, тогда и не подозревали); о начале войны, о шестнадцатом октября, об эвакуациях, возвращении в Москву, возвращении мамы, свиданиях с Лясей и Володей, а главное — о новых — теперь уже не только и не столько петиных, но моих — друзьях; о том, наконец, что было только-только, позавчера, вчера, сегодня ночью, еще и сейчас где-то, почти рядом, есть, — о мехмате, о прекрасной вечерней жизни с новыми — славкиными, левкиными и, так сказать, чисто моими друзьями и (а вот тут уж никому не отдам: моими!) подругами…

А вот примерный план последующих страниц. Трехдневный спектакль суда со стандартными громами прокурора, липовой объективностью председательствующего и выступлениями адвокатов, настолько поразительными, что не могу удержаться, чтобы не сказать о них уже сейчас. Защитница Юры Цизина считала — и, надо согласиться, не без оснований, — что на фоне распущенных до маниакальности хулиганов Медведского, Вильямса и Малкина и наследственного антисоветчика Гастева ее подзащитный (хоть и виноват, виноват!) заслуживает безусловного снисхождения: он, единственный из всех комсомолец, спокойный, положительный, прилежный (как выразился я на суде, бессознательно цитируя «Про это» Маяковского, этакий тихий химик), попал в эту банду случайно. Защитник Малкина столь же справедливо отметил, что Лева моложе всех нас; отсюда следовал вывод, что этот замечательно одаренный мальчик подпал под растлевающее влияние остальных подсудимых, личностей сугубо отрицательных; оценка качеств моих, Вильямса и Медведского не отличалась от приведенной выше, что же до Цизина, то его принадлежность к Ленинскому Союзу Молодежи полагалась не смягчающим, а, напротив, отягчающим обстоятельством: с него, взявшего обязательство Устав соблюдать, и спрос строже! Адвокат Володи Медведского, такой, знаешь, бурбон во френче сталинско-кировско-ждановского покроя, все правду-матку резал: все, конечно, мерзавцы, и все, мерзавцы, виновны! Но если кто и заслуживает хоть какого-то снисхождения, то это, конечно, именно Медведский — на фоне остальных извращенцев (и чего им нехватало? ведь даже того вон, недобитыша чахоточного, власть родная бесплатно учила! это ж только подумать — нашего товарища Молотова, с самого начала сказавшего, что победа будет за нами, денщикиссимусом обозвать!!) прямо-таки глаз отдыхал на колоритной, импульсивной и органичной фигуре этого доброго молодца кровь-с-молоком: «Коль рубить, так уж с плеча» и т. д… И как свежо, как нестандартно прозвучало на этом однообразном фоне (все негодяи — кроме одного) выступление моего и колиного защитника, педантичного старикана Г. Л. Корякина (царство ему небесное — какой души и проницательности был человек), обнаружившего в этом темном царстве сразу два светлых луча: первым, натурально, оказался Коля (внук знаменитого академика, сын профессора — ясно, что столь даровитый юноша, и химик, и, знаете, математик, оказался в этой, извините, шайке по чистой и прискорбной случайности), вторым — я (разумеется, если семью так планомерно вырезают, то поделом им, врагам, но ведь какая же травма для ребенка, всякий ли выдержит, да еще и с болезнью такой, что ни Алексей-максимыча, ни Антон-палыча не щадила)… Характеристики прочих обвиняемых сосредоточили в себе, естественно, все наинелестнейшее из предыдущих выступлений.