Судьба на плечах - [94]

И другой вздох – бездна горечи – из груди Нюкты.

– Значит, ты теперь полноправный… И что будешь делать, малыш? Покараешь? Вышлешь? Придумаешь унижение, как Харону?

У нее в глазах было много чего. И какой-то давний разговор с Убийцей, и безнадежность, и отчаяние от собственной ошибки, и страх за мужа… Нашла за кого бояться. Вон уже опять захрапел. Через стенку слышно.

– Ты мать Таната. Мать Гипноса. Кер и Эриний. Мне ли карать тебя, первобогиня? Скоро ночь. Люди ждут твоего покрывала.

Она смотрела молча, теребя в руках полупрозрачную искристую ткань. Снизу вверх: как я ни сутулился, а ей приходилось голову задирать.

Потом вдруг усмехнулась. Хорошо так, по-старому: прохладной, загадочной улыбкой.

– Я ведь говорила дочке. Это я говорила ей: ты умеешь производить впечатление… на подземных. Тебе пора, Владыка. Тебя ждут в твоем царстве.

Вот так. Приковали к стене, придушили мраком, чуть из тела не выдернули, а после выдворили из дворца – подземное гостеприимство.

Еще, небось, и Геката с ядом заявится.

И ведь явилась же все-таки – не прогадал. Трехтелая прогуливалась недалеко от входа в Тартар. Подметала белесую пыль по берегам Амелета густо-багряным с золотым шитьем гиматием. Туда-сюда. Обычное дело – возле Тартара прогуливаться, ждать Владыку.

И убранство для Владыки при себе держать – роскошный фарос, пышет огнем, поблескивает пламенным шитьем, позвякивает не свинцовыми – золотыми шариками на подоле.

– Владыка! Подданные с нетерпением ждут тебя во дворце! Они прислали тебе праздничные одежды, чтобы ты мог явиться во всем величии…

Во всем величии – и в Тартар в такой одежинке. Там-то подданные точно обождались. Аж отсюда слышно – как стонут.

Отравленный плащ на плечи – а дальше Владыка не скоро покинет самую гостеприимную часть своего царства.

– Кутайся в свои дары сама, Трехтелая. У меня не настолько короткая память.

Свернул с дороги, уводившей к дворцу над Флегетоном, на еще более широкую – к адамантовым вратам. Пленные протоптали ее один раз, за ними прошли Гекатонхейры – вот и осталась дорога, чуть ли не шире Стикса. И тропа эта не зарастет: нечем. Растений возле Тартара нет.

Приложил ладонь к вечно теплому адамантию. Уловил тяжкий, недоуменный гул Гекатонхейров: и чего там не сидится дуракам внутри?! Различил ухмылку Великой Бездны, обжигающую, выворачивающую ненависть узников… Вслушался в многоголосые проклятия, чтобы услышать жалобы того, кто оказался в Тартаре еще до Титаномахии.

– Путь от дворца Эреба, – сказал я. – Родная дочь. Отравленный кинжал в шею. Яд, неопасный для бессмертных – просто вызывающий дикую жажду. Так, что напьешься из лужи мочи, если она будет под ногами. Но под ногами был Амелет.

А Кронова речушка уже тогда текла ледяным ядом и умела отнимать силы. Ненадолго – если это титан.

– Сколько нужно времени, чтобы толкнуть в спину?

Может, она даже не сумела спихнуть его в Тартар. Великая Бездна могла с удовольствием докончить начатое.

Геката стояла в десятке шагов, вцепившись в отравленный плащ. Вуаль взлетала с лица от тяжелого дыхания.

Взглядом чаровницы можно было вскипятить воды Стикса.

– Значит, ты помнишь… о Первейший. Владыка… – вытолкнула, будто с тошнотой. – Или, может: мне звать тебя Эребом? И что ты будешь делать теперь… если помнишь? Сбросишь в Тартар? Сошлешь на Поля Мук? Придумаешь иную кару?!

Сошлю – это точно. К Нюкте бы тебя, чтобы вы вместе задавались дурацкими вопросами: «Что он будет делать теперь?!»

Я зевнул – длинно, прочувствовав всю усталость прошлых ночей. Хотя почему не спал – уже не помнилось.

– Высплюсь.

Взлохматил волосы (ремешок с них остался где-то во дворце у Эреба), смерил внутренним взором расстояние до дворца.

Нет, не буду колесницу звать. Лучше так дотопаю: мир несет бережно, будто на ладонях.

– Неужели века сна не дали тебе долгожданного отдыха, о повелитель? Разве Первомрак мало почивал…

– Немало. Или мало. Навести его в его дворце – и спроси сама. Если разбудишь.

Выражение лица Гекаты окупило все. И таинственные ухмылочки, и ядовитые шепотки на ухо жене (а ты думала, я не слышал, Сотейра?!) – и факел, летевший в меня во время бунта. Даже Гермес – торгаш по натуре и вор по призванию – признал бы: расчет с лихвой.

Какая уж тут вуаль, какая таинственность: шесть рук – дурные метелки, шесть глаз – надутые воловьи пузыри, три рта губами шлепают, а выдавить могут только одно:

– Т-ты… т-ты?! В-владыка?!

– Сотню лет уже Владыка. Попроси водицы у Мнемозины. Царей в лицо нужно знать.

– Как ты… как… что ты наделал?!

Иди, великую Нюкту спроси. Она тебе свою беду с порога выплачет. Заодно можешь ей плащ для мужа передать – пусть вечность полежит, пока не истлеет.

И я понимаю, Геката, что для тебя легче было бы отравить мое тело и спихнуть в Тартар, но характер у меня скверный, а потому – смирись. И припрячь плащик, пока я не взялся за двузубец.

Всё это я выложил взглядом, отодвигая чаровницу в сторону. Она молча покачивала головой – левой, призрачной, телесная так и застыла, недоверчиво оглядывая с головы до ног, как бы не понимая, как она могла упустить усталый вид, ссутуленные плечи, холодную черноту взгляда…