Судьба на плечах - [100]

– Так я это к чему… – бормочет Гипнос. – Геката, если ты ее еще ничем не опоила – умоляю, сделай это в ближайшее время. Мне… чтобы к нему… сейчас!!

Тизифона ежится. Сестру свою вспоминает. Мегару. Непочтительный смешок под руку, удар двузубцем… летает старшая Эриния все еще кривовато.

А Немезида ухмыляется до того широко, что кажется: дурное настроение Владыки – ее рук дело.

– Что – зол?

Геката опять смеется – теперь уже из разных углов, будто три ее тела поссорились и разошлись в разные стороны. Бесплотная рука подбрасывает в очаг душистых трав.

– Хуже! – визжит Гипнос. – Он не зол! Он – непредсказуем! Помнишь, пять ночей назад… просил у тебя целебный отвар? Это я ему под руку подвернулся. По своим делам летел, ничего не сказал даже!

– Ты – и ничего?! – грохочет Эмпуса.

– А что ему скажешь, когда к нему Гермес боится являться?! Гермес! Он мне заплатить пытался, чтобы я… чтобы какие-то вести передал! Я! Вести! За него!! Дурака нашел!!!

– Цыц… гусак, – бурчит Тизифона, которой в запале прилетело от бога сна белым крылом по лицу. – Расхлопался, разорался. Все уже знают. Всем хватает ума не соваться. А если тебе интересно, отчего это все – то вон, Прополос[1] попроси путь указать. Неужто она не знает?

Таинственный смешок звучит уже с потолка, хотя на потолке решительно ничего нет, кроме двух-трех летучих мышей. Да еще в фиолетовых и рубиновых отсветах мечутся тени.

– Отчего царь не смотрит на царицу? Отчего зол? Спросите у Гермеса. Если найдете, чем подкупить его – он может многое рассказать… из олимпийского.

Если поймаете – вот тогда спросите. Ибо Психопомп в последнее время неуловим: провожает жалкую горстку отловленных где-то теней до ладьи Харона и торопится побыстрее на солнышно. Туда, где, говорят, скоро грянет великий пир на Олимпе, такой, что даже Мойры притомились резать нити: мне судить почти некого…

Вестник старательно избегает Владыки – да и Владыка не менее старательно бегает от вестника: слишком велико искушение воззвать к хитроумию сына Майи, закончить все как воину, одним ударом: дочь – Деметре, мне – память о ненависти и свободу быть настоящим Владыкой, как братья.

Гипнос клятвенно обещает, что найдет, чем подкупить олимпийского вестника. Можно отдать Эмпусу. Как – зачем? А пригодится для чего-нибудь. Ну, или Ехидну («Ламию он задаром не возьмет, плачет много, да ее ж и не прокормишь!» – «О, Эреб и Нюкта, он назвал меня то-о-о-лстой…»). Тизифона старательно пересказывает, что слышала от подружки-Эриды: говорят, на Олимпе-то – совсем не редкость, когда царь зол и на жену не смотрит!

– Это ж, понимаете, Гера… От ее козней Лисса совсем с ума сходит: вон, и сейчас ее с нами нет, носится где-то, бедная. А еще говорят, что у нее то голова заболит, то устала она за заботами – вот Громовержец на нее и не глядит, по другим бегает! Потом-то у Геры голова перестает болеть. Она этих других – кого куда: Ио в корову превратила, Семелу Зевс сам из-за Геры спалил… вот Громовержец потом и злится на царицу!

Эмпуса молчит, только копытами постукивает: до нее еще не дошло, что это там Гипнос про то, чтобы ее Гермесу отдать… Ламия всхлипывает еще пуще, теперь уже о временах, когда они с Зевсом были любовниками. Сейчас детей своих вспомнит – после этого ее разве что моим двузубцем уймешь.

Нюхательная соль возле носа Ламии появляется из воздуха.

Трехтелая уже у очага – вешает бронзовый котел, наполняет молоком черной овцы из глиняного сосуда.

– Кто я, чтобы обсуждать Владык? – игривый и мечтательный шелест. – Всем известно, что в небесах и в воде не в чести постоянство: цари меняют женщин чаще, чем хитоны. Разве не всегда наш мир был исключением? Не хлопай крыльями, Гипнос, не сдувай огонь. Будь уверен, царь скоро навестит царицу…

Непременно, о Трехтелая. Как только золотая мерзость, засевшая в сердце, расплавится и вытечет наружу, оставляя холод после себя, – тогда непременно. Я, одержавший еще одну победу, войду в талам, чтобы владеть женщиной, которая мне принадлежит, и мне будет наплевать на то, насколько она меня ненавидит. Тогда занесенные на таблички Мнемозины слова: «Не хочу от тебя детей» поплывут воском и изгладятся из памяти… скоро. Я обещаю: скоро.

А пока – я, пожалуй, пойду, пока ты, чего доброго, не наварила приворотного по просьбе царицы, которая совершенно не понимает, что же такое с ее ужасным, ненавидимым мужем: подумаешь, раз всего-то правду в лицо! Так разве ж это повод ей пренебрегать?! Чего доброго, так остальные богини смеяться начнут.

Ламия уже перестала хлюпать, вытягивает шею, пытается заглянуть в котел:

– Что? Видно что-то? Он – здесь? Скоро будет здесь?

Кипит молоко, в которое Геката неспешно, щепоть за щепотью подкидывает трав из мешочков, подливает снадобий из флаконов. По покою от котла плывет винный дух. В тени на стене мерещится лоза.

Голос Трехтелой задумчив.

– Дионис, сын смертной Семелы и Громовержца, рожденный отцом из бедра… Скоро явится. Скоро. Ему указали вход. Жаль, что ни одно зелье не может показать: зачем ему подземный мир.

– Может, от родственников отдохнуть захотел, – кривит губы Онир, - или от их шуточек. Я слышал, Арес и Аполлон твердо уверены: этот Дионис рождался не из бедра, а из…