Судьба моя сгорела между строк - [35]

Когда и ты рожден поэтом.

1946

* * *

В послевоенные годы рухнула надежда народа — победителя фашизма, на смягчение сталинского режима. Миллионы людей продолжают пополнять лагеря, продолжают исчезать люди из окружения Тарковского. Арсений Александрович не принимал стандартную формулу осторожных мещан — «не вижу, не слышу, ничего не говорю». «Не понимаю, как не арестовали Арсения, — вспоминала Мария Ивановна, первая жена Тарковского. — В молодые годы он был вызывающе смелым и ярким!» Господь отвел беду от человека, написавшего стихи, за которые он мог лишиться жизни.

«Мне стыдно руки жать льстецам…»

Мне стыдно руки жать льстецам,

Лжецам, ворам и подлецам,

Прощаясь, улыбаться им

И их любовницам дрянным,

В глаза бескровные смотреть

И слышать, как взывает медь,

Как нарастает за окном

Далекий марш, военный гром

И штык проходит за штыком.

Уйдем отсюда навсегда.

Там — тишина, и поезда,

Мосты, и башни, и трава,

И глаз дневная синева.

Река — и эхо гулких гор,

И пуля звонкая в упор.

1938

«Тянет железом, картофельной гнилью…»

Тянет железом, картофельной гнилью,

Лагерной пылью и солью камсы.

Где твое имечко, где твои крылья?

Вий над Россией топорщит усы.

Кто ты теперь? Ни креста, ни помина,

Хлюпает плот на глубокой реке,

Черное небо и мятая глина

Непропеченной лепешки в руке.

Он говорит: подымите мне веки! —

Слободы метит железным перстом,

Ржавую землю и ольхи-калеки

Метит и морит великим постом.

Он говорит: подымите мне веки! —

Как не поднять, пропадешь ни за грош. —

Дырбала-арбала-дырбала-арбала,

Что он бормочет еще, не поймешь.

Заживо вяжет узлом сухожилья,

Режется в карты с таежной цингой,

Стужей проносится по чернобылью,

Свалит в овраг, и прощай, дорогой.

1946–1956

Ночной звонок

Зачем заковываешь на ночь

По-каторжному дверь свою?

Пока ты спишь, Иван Иваныч,

Я у парадного стою.

В резину черную обута,

Ко мне идет убийца-ночь.

И я звоню, ищу приюта,

А ты не хочешь мне помочь.

Закладываешь уши ватой

И слышишь смутный звон сквозь сон.

Пускай, мол, шебуршит, проклятый,

Подумаешь — глагол времен!

Не веришь в ад, не ищешь рая,

А раз их нет — какой в них прок?

Что скажешь, если запятнаю

Своею кровью твой порог?

Как в полдевятого на службу

За тысячей своих рублей,

Предав гражданство, братство, дружбу,

Пойдешь по улице своей?

Она от крови почернела,

Крестом помечен каждый дом.

Скажи: «А вам какое дело?

Я крепкий сон добыл горбом».

1946–1958

* * *

В 1946 году Тарковский знакомится с Анной Андреевной Ахматовой. Как и Марина Ивановна Цветаева, она была опальным поэтом. Встреча с ней произошла у Георгия Аркадьевича Шенгели. Арсений Александрович чтил Ахматову как великого поэта и склонял голову перед обаянием ее личности. В свою очередь, Ахматова считала Тарковского одним из лучших поэтов того времени. На книге стихотворений, изданной в 1961 году, она напишет: «Арсению Тарковскому большому поэту и милому собеседнику. Ахматова, 29 июня. Ордынка».

Дружба с Ахматовой продолжалась двадцать лет вплоть до ее кончины в 1966 году.

Анна Ахматова. Коломна, 1936 год

* * *

Страдания и беспомощность Арсения Александровича в первое время после ранения, свидетельницей которых была Антонина Александровна, а может быть, и любовь к Кетеване, разрушили, казалось бы, прочное, проверенное войной чувство любви к жене.

Наступал «самоубийственный» 1947 год.

«Смерть никто, канцеляристка, дура…»

Смерть никто, канцеляристка, дура,

Выжига, обшарканный подол,

У нее чертог — регистратура,

Канцелярский стул — ее престол.

На губах клиента стынет слово,

Словно рыба разевает рот,

Если смерть, товарищ Иванова,

Арифмометр повернет.

Подошьет под номер пламень плотский.

Все, чем горько мучилась душа,

Погашает росчерк идиотский

Синего ее карандаша.

1947

«Мало ли на свете…»

Мало ли на свете

Мне давно чужого, —

Не пред всем в ответе

Музыка и слово.

А напев случайный,

А стихи — на что мне?

Жить без глупой тайны

Легче и бездомней.

И какая малость

От нее осталась, —

Разве только жалость,

Чтобы сердце сжалось,

Да еще привычка

Говорить с собою,

Спор да перекличка

Памяти с судьбою,

Сладкое до боли

Головокруженье,

В омут чуждой воли

Душное паденье[44]…

1947

«Я боюсь, что слишком поздно…»

Т. О.-Т.

Я боюсь, что слишком поздно

Стало сниться счастье мне.

Я боюсь, что слишком поздно

Потянулся я к беззвездной

И чужой твоей стране.

Мне-то ведомо, какою —

Ночью темной, без огня,

Мне-то ведомо, какою

Неспокойной, молодою

Ты бываешь без меня.

Я-то знаю, как другие,

В поздний час моей тоски,

Я-то знаю, как другие

Смотрят в эти роковые,

Слишком темные зрачки.

И в моей ночи ревнивой

Каблучки твои стучат,

И в моей ночи ревнивой

Над тобою дышит диво —

Первых оттепелей чад.

Был и я когда-то молод.

Ты пришла из тех ночей.

Был и я когда-то молод,

Мне понятен душный холод,

Вешний лед в крови твоей.

1947

Это стихотворение посвящено будущей жене поэта (ею она станет в 1951 году), Татьяне Алексеевне Озерской, впоследствии известной переводчице англо-американской литературы. И как бы в противовес стихам о «чуждой воле» Озерской, возникают полные нежности и грусти стихи о Марии Густавовне Фальц.

«Невысокие, сырые…»

Невысокие, сырые

Были комнаты в дому.

Называть ее Марией

Горько сердцу моему.

Три окошка, три ступени,

Темный дикий виноград.

Бедной жизни бедный гений