Судьба и воля - [7]

Немцы либо убиты, либо разбежались, дисциплина была уже не та. Этот самолет летел один, без прикрытия, пренебрегая ослабленным, неспособным серьезно противостоять авиации союзников «люфтваффе». Война заканчивалась. Это было понятно всем, и никто не хотел погибать в ее последние дни. Дом, в который они добежали со всеми предосторожностями приученных выживать в атмосфере ежеминутной смертельной опасности людей, был почти цел, выбитые взрывной волной окна стали обычной деталью пейзажа разрушенного города. Борис прихватил пистолет из кобуры мертвого обер-лейтенанта и фляжку с его ремня. Он первым вошел в незапертые двери квартиры на втором этаже. Было видно, что хозяев нет и что тут уже побывали мародеры. Они забаррикадировали двери и расположились в дальней спальне, окна которой выходили на задний двор.

Борис перевязал руку француза, разорвав сохранившуюся в спальне простыню. Тот представился, подавляя стон: «Франсуа», и очень обрадовался, когда услышал от своего спасителя ответ на чистом французском. Русскому было совсем плохо, и они уложили его на кровать. Борис проверил фляжку, все мучились от жажды, но там оказался коньяк. Пить не стали. Надо было оглядеться, надо было добыть воды и какой-нибудь еды, но выходить из убежища было слишком опасно. Решили ждать ночи.

Русского звали Сергеем. Борис поговорил с ним перед тем, как тот заснул. Он давно не говорил по-русски и удивился, как легко ему удалось вспомнить все эти слова, правда, не очень правильными были окончания и, конечно, присутствовал акцент. Он никогда специально не учил этот язык, и в их районе было не много русских ребят, с кем он мог бы общаться, но Рига была наполнена русской речью. К тому же, среди тех, кто окружал отца в бизнесе, были люди из России, и отец разговаривал с ними на том языке, который устраивал обе стороны.

Уже стемнело, но Залесский решил действовать ближе к середине ночи, лишь бы не уснуть. Возбуждение боролось со страшной усталостью… Приходилось напрягать всю волю, и он справлялся с этой задачей. Память листала страницы пережитого, мешая адреналин с горечью печали, и это помогало удерживаться на грани бодрствования и сна.

Русский, да, он знал и русский, но французский, немецкий в совершенстве, почти свободно – английский. Это все мама: она выбирала гувернантку, она настаивала на изучении языков, будто знала заранее, к чему нужно было его готовить.

Мама!

Мучительно впилось в мозг то, что он каким-то неимоверным усилием тогда, в сорок первом, выжег или заморозил в своей голове, или в душе, или в сердце. Люди научились придумывать обозначения этим эфирным движениям, недоступным разуму, ощущениям. Этот русский пробудил то, что, казалось, испепелено, или предчувствие фатальных перемен прорвало плотину памяти? Он боялся дать свободу воображению. Жизнь слишком долго висела на волоске, и опасным виделось любое резкое движение. Но из глубины сознания всплывала уверенность в том, что все самое страшное закончилось.

Мама!

В конце октября вся семья уже была в гетто, даже Мириям, которая жила с мужем отдельно, в те дни переехала к родителям. Ее муж, Арон, ушел с советской армией, и это добавляло переживаний, которых и так было через край. Их выгнали на улицу ранним октябрьским утром. Петерис, дворник, помог вынести несколько собранных заранее чемоданов и долго смотрел им вслед из-под руки, пряча глаза от яркости низкого солнца – или он скрывал слезы? Он знал эту семью много лет, и они всегда были добры к нему. В его руках лежали ключи от их квартиры, он должен был передать эти ключи новым жильцам. Будут ли они так же добры к нему, как те, которых увели на мучения и смерть.

В самом конце ноября Борьку, вместе с людьми, владевшими необходимыми немцам специальностями, с наиболее трудоспособными и молодыми мужчинами, перевели из основного гетто в малое. В то утро его и еще 12 человек увезли на лесопилку на другой конец Риги, но вечером в гетто не вернули, как обычно, а оставили еще на день. Объяснили, что работы много и тратить топливо на их перевозку не хотят. Если идти пешком, то по времени как раз получится так, что пока придете в один конец, надо будет возвращаться обратно. Они вернулись вечером следующего дня.

Бориса спас Мишка Шерман. Из леса в Румбуле, где в эти два дня были уничтожены тысячи евреев, где людей сначала раздевали, потом партиями подводили ко рвам и расстреливали из пулеметов, вернулись несколько человек. Один из них рассказал о том, как это происходило.

Многих убили еще по дороге сопровождавшие колонну полицейские, в основном люди из команды Виктора Арайса.

Борис слушал этого человека, не решаясь спросить о своих, но тот сам обратился к нему, разглядев в толпе, сгрудившейся вокруг, свидетелей расправы. Этот человек работал у его отца и знал всю их семью.

– Борис, твоих всех. Я видел, как ваша мама прикрывала младшую Эстер, но от пули не прикроешь. Прости, но лучше тебе знать, чем попусту надеяться.

Он выслушал и даже поблагодарил. Медленно приходило осознание произнесенных этим человеком слов. Мама, нежная, веселая, прекрасная его мама… Он не в силах был представить их – сестер, отца – обнаженными, замерзающими на ледяном ветру, испуганных, отчаявшихся на краю рва, под безразличными взглядами немецких солдат, под дулами их пулеметов. Это невозможно. Вены загудели от напора взбунтовавшейся крови. Он ушел в дальний угол их убежища, встал на колени и стал биться головой о стену. Он даже не плакал, он превратил свой лоб в кровавое месиво, дерево, оклеенное старыми обоями, пропиталось его кровью и, если бы не Шерман и еще двое парней, он убил бы себя. Они не смогли оттащить его с первого раза, он зарычал по-звериному и раскидал их по углам. Но они навалились на него разом все трое, уже понимая, что с ним справиться уговорами не получится. Они связали его ремнями и уложили на пол. К утру у него началась лихорадка, и он не мог выйти на работу, чудом удалось уговорить юденрат оставить его в доме.