Судьба - [13]

А какие только мысли не приходили в голову Мурада-ага! Какие только догадки не строил он! Может, несчастье какое случилось дома? Но тогда Берды знал бы хоть приблизительно. Может, оговорили его перед баем? А что могли сказать, если он двадцать лет безупречно и безропотно служит Сухану Скупому? Его стараниями тучнела и умножалась хозяйская отара, он берёг и выхаживал самых слабых ягнят и никогда не просил лишнего, довольствуясь тем, что давал сам хозяин. Зачем же он так срочно понадобился баю?

«Дай бог, чтобы всё хорошо было», — думает Мурад-ага и подгоняет ишака. Но тот не торопится, равномерно перебирая ногами вязкий песок, и звук его шагов похож на звук, который издаёт тесто, когда его месят женщины. Лишь иногда, выбираясь на твёрдую пролысинку такыра, ишачок трусит быстрее, чётко цокая копытцами по закаменевшему лёссу. Но кончается такыр — снова ночь огромной чёрной пастью глотает звуки, как кобра полевую мышь.

Долог путь, вымощенный тревогой. Мимо высоких барханов, сквозь неприветливые заросли саксаула, мимо зверино затаившихся кустов черкеза и селина, понуро, как пленник, едет Мурад-ага — пленник дум и ожиданья. Вверху бредёт па запад звёздное овечье стадо, бредёт за горизонт, в свой небесный загон. А на востоке возникают всё новые и новые точки, и кажется — нет им числа и предела. Но — это только кажется. Беспредельны лишь человеческие невзгоды. Вот загорелась над горизонтом Зохре, предвестница утра, — и за нею уже нет звёзд; как строгий чабан, она подгоняет отставших, торопит их на покой. Юркой ящерицей зашуршал в кустах свежий предутренний ветерок, небо зарозовело.

Целый день, почти не отдыхая, ехал Мурад-ага. И только к вечеру зачернели на закатном горизонте кибитки аула. Путь подходил к концу, а сумятица в душе Мурада-ага всё усиливалась. Он напрягал слух, но не мог уловить звонкие удары ткацкого гребня Узук — а они слышны издалека. Что же случилось? Почему дочь не работает? Нет, постой, гребень стучит, но стучит редко, вяло, бессильно. Мураду-ага стало совсем не по себе.

Узук первая заметила отца. Она выбежала из своей мазанки ему навстречу, почтительно поздоровалась:

— Благополучно ли доехал, папа?

Мурад-ага бросил на неё пытливый взгляд — ох, красавицей выросла дочка, храни её аллах! — опёрся обеими руками на перекинутую поперёк седла палку и слез с ишака, покачнувшись на онемевших от долгой езды ногах.

— Приехал вот, доченька, слава богу.

Откуда-то из-за кибитки выскочил Дурды.

— Отец приехал!.. Здравствуй, папа!.. — и ткнулся с разбега в грудь отца.

Мурад-ага обнял сына, похлопал его по плечам, погладил по голове. Да, и сын тоже вырос, скоро с отцом в росте сравняется. Ходишь вот по пескам за байскими овцами, а дети растут, не замечаешь, как растут. Идёт время неторопко, а глядь — и ускакала жизнь в степь, словно тушканчик от шакала спряталась…

Предоставленный самому себе ишак пошевелил ушами, воровато повёл умным глазом и направился к заманчиво пахнущим стожкам. Узук попыталась поймать его, но ишак взбрыкнул, задрал хвост и пустился галопом.

— Беги за ним, Дурды! — крикнула девушка, направляясь в свою мазанку. — Беги скорее, ом к хозяйскому сену подбирается, опять ругаться будут.

Дурды бросился ловить хитрого ишака, а Мурад-ага пошёл в кибитку. Поставив палку к стене и сбросив бурку, он сел у оджака. Вошла с водой Оразсолтан-эдже.

— Приехал? — коротко спросила она и принялась выливать воду в тунче.

Зажав в кулаке бородку, Мурад-ага хмуро буркнул:

— Приехал… Как тут, в селе? Все живы-здоровы?

— Слава богу, живы. Что кому поделается?

— Ну, и хорошо… А я что-то устал сегодня. Прилечь, что ли?

— Приляг пока, приляг! — заторопилась Оразсолтан-эдже. Сейчас чаю вскипячу, попьёшь с дороги… Наверно, всю ночь с седла не слезал?

— И ночь, и день, — Мурад-ага заворочался, поправляя под локтем подушку. — Спешил, как на похороны.

— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — Оразсолтан-эдже испуганно схватилась за ворот. — Ты чего, старый, беду накликаешь!

— Эх, мать Дурды, беда — не шмель, а слова — не мёд… Зачем бай меня вызвал? Я уже чего только не передумал. У Берды спрашиваю, как, мол, па селе, не случилось ли чего, — говорит, всё благополучно. А спешка — это по какой причине? Чего хозяин хочет?

— Он хозяин, — вздохнула Оразсолтан-эдже, — кто знает, что ему в голову взбредёт. Да ты сам его не знаешь, что ли, пузана вредного? Ему кусок в горло не полезет, если он чего-нибудь не вынюхает или не напакостит кому-нибудь.

— Что верно, то верно, — согласился Мурад-ага, — нехороший человек Сухан Скупой, сердце у него — как солонец бесплодный.

— Ладно ещё, хоть такое есть…

Старики говорили громко, сквозь открытую дверь кибитки до Узук долетали обрывки фраз. В углах мазанки уже расселись ночные тени, и девушка вязала узелки почти на ощупь, часто ошибаясь и перевязывая заново. Вот будет закопчён копёр, украсит он чью-то кибитку. Подойдёт мудрый человек порадоваться на мастерство безвестной ковровщицы, увидит дрожь и прерывистость в чётких линиях узора и скажет: «Волновалась мастерица, смутно было у неё на сердце, боялась она чего-то и ожидала недоброго». Именно так и скажет, потому что для мудрого ковёр — раскрытая книга жизни. Недаром ведь говорит туркменская поговорка: «Расстели свой ковёр — и я прочту твоё сердце».