Судьба - [104]

Он приподнимает голову и вздрагивает: совсем рядом виднеется кладбище. На краю раскрытой могилы сидит в белом саване отец. Он хочет подняться, но кто-то невидимый держит его снизу. Отец барахтается и кричит, простирая руки к Дурды: «Сынок, запруду прорвало!.. Беги, сын мой, вода зальёт солнце и наступит вечная ночь! Скажи маме, чтоб овец на крышу посадила… Спасай сестру… спасай мою Узук, сын!.. Он делает отчаянную попытку встать, и Дурды видит, как из-за спины отца высовывается безобразная, раздутая рожа Сухана Скупого и подмигивает. Сухан скрывается, из могилы протягиваются три костлявые руки и тянут вниз упирающегося отца. Узук зловеще смеётся, по-волчьи скаля острые зубы.

— Отец!!! — в смертельном ужасе закричал Дурды и проснулся.

В темноте что-то невнятное пробормотала, спросонья Оразсолтан-эдже.

Понимая, что больше не уснуть, Дурды осторожно встал, ощупью пробрался к оджаку. Небольшая вязанка саксаула, принесённая им самим, лежала рядом. Он бросил дрова в печь, разжёг их и, сгорбившись, обхватив колени руками, просидел до серого рассвета.

На рассвете проснулась Оразсолтан-эдже. Увидев сына у горящего оджака, она всполошилась.

— Дурды-джан, что ты сидишь так?.. Не болит ли где у тебя?

— Сердце болит, — сказал Дурды, помолчав, — не могу я спокойно думать о тех проклятых, что причинили нам столько горя… — И он рассказал о встрече на базаре. Подумал и рассказал сон.

— Что делать нам, сынок… Я каждый день молю аллаха: «Покарай нечестивцев, господи, пусть не дождутся добра те, кто обрекает слабых на страдания!» Что больше могу сделать?.. — Оразсолтан-эдже всхлипнула.

— Не плачь, мама! Если не помогли те слёзы, которые ты уже пролила, то не помогут и эти. Нет пользы от слёз…

— Ни от чего нет пользы, сынок.

— Есть, мама! — Дурды порылся в углу кибитки, красное пламя очага окровавило сверкающее лезвие в его руке.

— Это дедушкин клыч, сынок. Зачем ты, сохрани бог, достал его?

— Пойду, мама, поищу наших врагов. Пусть никто меня в трусости не обвиняет.

— Вай, сынок, нельзя так! Не делай плохого дела! Врагов много, а ты один… Одумайся, Дурды-джан!.. Одинокий всадник пыли не поднимет.

— Пусть я одинок, но я не могу больше ждать. Мне в глаза все смеются, говорят, что я боюсь Чары. Пусть посмотрят, как я его боюсь!.. Благослови на дорогу, мама…

— Ох, сыпок мой, одна я останусь… Зачем я жизнь прожила, зачем мучилась! Все меня покинули и ты покидаешь, Дурды-джан…

— Не будь на меня в обиде, мама… Я иду на врагов твоих. Благослови меня и моли бога, чтобы удача пошла по моим следам…

* * *

Базар был многолюдным. В многочисленных сараях уже не хватало колышков, и скотину привязывали к колёсам и оглоблям арб.

Дурды пришёл с единственной мыслью: разыскать Чары и заставить его есть землю. Сделать это надо было в суматохе базарной толчеи, и поэтому, чтобы до времени не насторожить врага, юноша просидел в углу одной чайханы довольно долго: по хмурому утру люди сходились медленно, словно нехотя.

Когда базар загудел большим пчелиным ульем, Дурды отправился вершить месть. Сначала обошёл с тыльной стороны все торговые ряды — Чары не было видно. Тогда стал заглядывать в чайханы и мейханы. Он нашёл Чары у дверей одной из лавчонок, где тот укладывал в хурджун кульки со сластями.

Дурды замер, не сводя глаз со своего врага, не замечая толчков и ругани окружающих. И чем больше он стоял, тем всё меньше и меньше оставалось в нём от недавней решимости. До боли в суставах он сжимал рукоять дедовского ножа, во рту вдруг стало сухо и горько. «Запруду арык прорвал… — почему-то подумал Дурды. — Напиться бы сейчас… хоть арычной воды глоток, язык совсем как деревянный от жажды». А внутренний голос шептал: «Бей, что ты медлишь? Беи! Твой враг нагнулся над хурджуном, подставил беззащитную спину. Только один удар — и отец отомщён, люди перестанут насмехаться над тобой. Нож остёр, он войдёт в сердце врага, как в глину арычной запруды входит лопата. Спеши, иначе сейчас Чары затянет завязки хурджуна и выпрямится…»

Так шептал внутренний голос, но неведомая сила приковала ноги Дурды к земле. Сейчас, думал он, сейчас он сделает три шага. Ведь от врага отделяют, его не два и не четыре, а именно три шага. Три больших шага. Он осторожно сделает два первых, потом вытащит из ножен нож, прыгнет и ударит Чары ножом в спину. А куда надо бить, в какое место? Может, ударить не в спину, а в бок? Нет, это очень неудобно. Надо именно в спину, ниже левой лопатки…

Не трогаясь с места, Дурды вынул нож, глубоко, словно собираясь нырнуть, вдохнул воздух, выдохнул, снова вдохнул и…

— Дядя Чары! Эй, дядя Чары!

Сердце Дурды оборванно ёкнуло, и он, инстинктивно пригнувшись, юркнул в базарную толпу.

Оправившись от испуга, он увидел, что Чары, перекинув за спину хурджун, пошёл с двумя рослыми йигитами, которые громко хохотали, наперебой рассказывая что-то весьма интересное своему спутнику. «Бог удержал мою руку, — мелькнуло в голове Дурды. — Если бы я убил его, меня тоже не выпустили бы живым его приятели, осиротили бы мою мать». «А ты, может быть, просто испугался?» — спросил ехидный голос. — «Нет, — сказал Дурды, — я готов был его убить. — И не очень уверенно добавил: я убил бы его, если бы…» — Ехидный голос засмеялся: «Да-да, ты смелый парень, ты убил бы, но ты не захотел этого сделать, ты решил подарить своему врагу жизнь… Трус ты, жалкий трус!»