Суд скорый... И жизнью, и смертью - [125]
Несмотря на воркотню постаревшего отца, Степашка не бросал торговли газетами; он полюбил пахнущие керосином и краской коридоры типографий и экспедиций, многолюдную суматоху утренних и вечерних улиц. По утрам он забегал в Моссовет — отдать пачку газет Григорию, посидеть минутку возле него. Степашка поражался себе: никогда не думал, что может так привязаться к чужому человеку. Он тосковал, когда долго не видел Григория; даже по ночам тот снился ему — то верхом на желто-огненном жеребце, то с винтовкой в руке на дымных, вздыбленных улицах.
Сначала Степашка удивлялся: Григорий набрасывался не только на большевистские газеты, на «Социал-демократа» и «Правду», — с такой же нетерпеливой жадностью вчитывался он в страницы буржуазных «Русского слова» и «Утра России», эсеровского «Солдата-гражданина» и меньшевистской «Вперед».
— А зачем вы, дядя Гриша, читаете их газеты? — как-то спросил Степашка. — Ведь вы их ненавидите.
— Потому и читаю, милый! Врага надо знать.
В Моссовете к Степашке скоро привыкли и по утрам с нетерпением ждали его: он прибегал, и через несколько секунд во всех комнатах шелестели газетные листы, слышались возгласы то негодования, то одобрения. Если Григория не оказывалось внизу, Степашка взбирался по крутой винтовой лестнице на третий этаж — именно здесь, в низеньких комнатках, где когда-то обитала генерал-губернаторская прислуга, в помещении большевистской фракции, он чаще всего и находил Григория. Но случалось и так, что молоденькая секретарша Совета Поленька Виноградская, предупреждала: Григорий Александрович сегодня в Замоскворечье… В Лефортове… На Ходынке. И мальчишка убегал, так и не повидавшись с Григорием.
Но когда выдавалась свободная минута, Григорий встречал Степашку с искренней, неподдельной радостью.
— А, Гаврош! — кричал он, завидев своего юного приятеля. — Проходи, милый! Как там наши недруги? Шипят из подворотен? Лают?
Как-то Степашка спросил:
— Вы меня называете каким-то Гаврошем, дядя Гриша. А он кто?.
— Не знаешь? — весело удивился Григорий. — Ну, забегай завтра. Я достану тебе книгу о нем.
Так попал в руки Степашки томик Гюго, рассказывающий о французских событиях 30-х годов XIX века, о маленьком герое парижских баррикад. И теперь, когда Григорий называл его Гаврошем, Степашка переполнялся, гордостью…..
«Что ж, вот построим баррикады, и я буду драться не хуже, чем Гаврош», — думал он.
Иногда Григорий, посылал Степашку с поручением: отвезти записку, газету, срочный пакет или передать что-то на словах, и Степашка несся через весь город то в один из райкомов, то на завод Бромлея или Гужона, АМО или Гоппера, висел, уцепившись за трамвайную колбасу, за рессоры извозчичьих пролеток и фаэтонов.
Как-то в хмурый осенний день Григорий с воспаленными от бессонной ночи глазами попросил Степашку:
— Не в службу, а в дружбу, Гаврош. Отнеси, пожалуйста, Елене Анджиевне. Я не смогу вырваться, сопровождаю делегацию в Питер, на Шестой съезд. А она нездорова, — Григорий достал из кармана и отдал мальчугану газетный сверток. — Селедка и хлеб. Сделаешь?
— Сейчас же, дядя Гриша! А вы Ленина увидите?
— Не знаю, Гаврош. Ему опять приходится скрываться.
В распахнутой двери требовательно блеснуло пенсне Емельяна Ярославского.
— Григорий Александрович! Все в сборе.
Степашка постоял у подъезда, пока в автомобиль усаживались Ведерников, Ольминский, Ярославский и другие, — он всех их знал в лицо. На тротуаре перед Моссоветом останавливались любопытные, бородатый тип в котелке неразборчиво бормотал ругательства. Когда автомобиль скрылся за гостиницей «Дрезден», Степашка спрятал газетный сверток за пазуху и помчался выполнять поручение.
Елена Анджиевна, худая, с темными пятнами на лице, что-то писала за столом у окна. Она с усилием поднялась навстречу.
— Уехали? — спросила она с тревогой.
— Да.
Из соседней комнаты выглянуло озабоченное сморщенное лицо круглолицей женщины в темном платке.
— Это кто?
— От Гриши.
— А-а-а… Не забывай, Леночка, тебе нельзя волноваться.
Елена Анджиевна раздраженно передернула плечами, и только теперь Степашка понял, что у нее скоро родится ребенок.
— Может, вам что-нибудь нужно, Елена Анджиевна? — спросил он, собираясь уходить.
— Спасибо, Гаврош. Приноси мне, пожалуйста, наши газеты.
— Обязательно.
— И без газет прожила бы неделю! — проворчала старушка, выходя за мальчуганом в переднюю. — Одно от них беспокойство.
Дни, проведенные Григорием в Питере, тянулись для Степашки тягостно и медленно. По нескольку раз он забегал в Моссовет и радовался, если случайно слышал имя Григория; на улицах останавливался у размытых дождем и высушенных солнцем давних объявлений, где сообщалось, что «Г. Багров прочтет лекцию «Программа Ленина», с карандашной припиской в конце: «Билеты все проданы». Степашку томило неясное и недоброе предчувствие: а вдруг в Питере что-нибудь случится, нагрянет на съезд полиция и поволочет большевиков в тюрьму, и будут там бить их смертным боем, а потом отправят на каторгу, как отправляли при царе?
Но ничего страшного не произошло: Григорий вернулся в Москву живой и невредимый, только глубже запали необыкновенно живые, блестящие глаза.
