Суд над победителем - [82]

— Извините, сэр, но на каких тогда принципах мне строить свою защитительную речь? — сухо спросил Скеррит. — Упирать на военные заслуги подсудимого, роковую национальную принадлежность, стресс от вида останков родного города и его жителей, наконец?…

— Вот видите, вы прекрасно знаете, как действовать. Адвокат с вашим-то опытом, да не найдет слов? Да и судья Баксфилд вовсе не такой кровожадный, как может показаться по его фотографиям в «Тайме». Это не барон Шоукросс. — Джоуит, прищурившись, посмотрел на едва различимые в снежном тумане стрелки Биг-Бена. — А теперь извините, меня ждет премьер-министр.

Глядя в спину удаляющегося лорда-канцлера, Скерриту невольно вспомнились слова из «Смерти героя» Ричарда Олдингтона, которые могли бы стать антиэпиграфом его завтрашней речи: «Все, что делается во имя Британской империи, правильно. Нет Истины, нет Справедливости — есть только британская истина и британская справедливость».

* * *

Наступил четвертый день процесса. Интрига состояла в том, будет ли он решающим или от него ничего не зависит и в головах двенадцати присяжных выработались неколебимые мнения, сумма которых уже решила судьбу обвиняемого. Ясно было одно — этот день последний, если не считать, конечно, дня оглашения вердикта.

В адвокатской комнате Алекс отметил совершенно измотанный вид своего защитника. Скеррит пил крепчайший кофе и был немногословен. Лишь несколько стандартных ободряющих фраз да невеселая напутственная улыбка, когда ашер с констеблями уводил Алекса в зал заседания.

Лорд Баксфилд, осведомившись у сторон процесса, нет ли у тех каких-то новых заявлений, предложил адвокату произнести свою заключительную речь[39].

— Высокий суд! Господа присяжные заседатели! — начал Джон Скеррит, выйдя на середину зала. — Вы все помните о недавнем решении суда лорда-канцлера, суда, который еще лет семьдесят или сто тому назад имел бы весьма двусмысленное и странное название «суд справедливости». И, стало быть, вы знаете, о чем сегодня мне — адвокату Алекса Шеллена — говорить нельзя.

А о чем можно? — задав этот вопрос, Скеррит выдержал паузу, оглядев присяжных. — Да о чем угодно, только не об этом! О котировках акций на Лондонской бирже, например, или о зимних бегах на Кемптон-парке[40]. Однако поможет ли это моему подзащитному, обвиненному Большим жюри в измене королю, разглашении военной тайны и дезертирстве? Насчет лошадиных бегов?… врать не буду, не знаю, а вот котировки акций — уж точно не помогут (в зале и среди присяжных раздались смешки). Придется для разговора подыскать другую тему. — Скеррит, обхватив правой ладонью подбородок, стал в раздумье прохаживаться вдоль барьера присяжных. — Разве что поговорить о мотивах, по которым вообще совершаются предательства? Разумеется, в рамках дозволенного. Итак, мотив первый — страх за собственную жизнь. Нет — это не наш случай: офицер Шеллен был, да и сейчас остается парнем не робкого десятка, к тому же тогда ему в принципе ничто не угрожало. Наоборот — его участие в известных вам действиях как раз грозило разоблачением. Представьте себе, что в момент перестановки орудий и создания ложной цели, то есть еще на подготовительной стадии, кто-то узнал бы в нем беглого британского военнопленного. Все его действия незамедлительно были бы сочтены как диверсия, и их вместе с братом тут же бы расстреляли. — Скеррит в задумчивости сделал несколько шагов. — Мотив второй — корысть, подкуп. И снова — нет. Кроме Железного креста, который он, как только оказался в Швеции, даже и не носил (а потом и вовсе выбросил вместе с мундиром), ему, как говорится, ничего не обломилось и ничего не обещалось. Мотив третий — месть. — Скеррит остановился и нахмурил брови. — Месть за родной город? Но как можно приравнивать юридическое понятие «акта мести» к действиям, суть которых защита или самооборона? Вот вам ситуация: один человек подло обокрал другого; тот спустя время подкараулил вора в темном переулке и отдубасил поленом. Это — месть вне всякого сомнения. Вторая ситуация: один человек напал на другого и избил его. Потом он снова напал на него, но тот дал достойный отпор, к примеру, с помощью того же полена. Понятно, что ни один здравомыслящий человек такие действия местью уже не назовет.

У флаинг-офицера Шеллена не имелось никаких причин мстить королю Георгу VI или его государству в целом. Добавлю также (на всякий случай), что никто из погибших 20 марта под Хемницем английских летчиков даже не был знаком с мистером Шелленом, и мы можем смело отбросить даже такую, совершенно нелепую версию мести. Или кто-то хочет мне возразить? Нет?… Тогда идем дальше: мотив четвертый — политические убеждения. Но это — полный абсурд! Поменять в самом конце войны свое отношение к нацизму с минуса на плюс, когда даже в самой Германии происходит обратный процесс переоценки ценностей? С чего бы вдруг?

Мне могут возразить, мол, мистер Шеллен никакой не мистер, он — герр Шеллен, то есть этнический немец и совершил свою измену по зову крови, из чувства братства с. соотечественниками-нацистами, осознав вдруг свою принадлежность к этой стране, к этому «государству-чудовищу». Но откуда вдруг такие перемены? Воевал несколько лет против «своих», а потом, перед самой победой решил искупить вину за это перед фюрером? Уж не после того ли, как немцы подло убили его друга Каспера Уолберга? Уж не лагерный ли надсмотрщик Гвоздодер внушил братскую любовь «Перебежчику», как он сам его называл? Конечно, нет! Да и у обвинения на сей счет нет ни малейшего обоснования, так что я не стану более заострять на этом ваше внимание. Мотив пятый — умственная неполноценность, — Скеррит повернулся к подзащитному. — Но взгляните на этого молодого человека и вспомните, как он отвечал на все заданные ему здесь вопросы. Вычеркиваем?… И я того же мнения. Что же остается? — Джон Скеррит снова задумался, поглядев зачем-то на потолок. — Ах да! Ошибка! Предательство совершено по ошибке. Офицер Шеллен решил, что британская армада летит, чтобы разрушить город Хемниц, что, как нам известно, было чудовищной неправдой. Нет, 20 марта 650 четырехмоторных бомбардировщиков были нацелены всего лишь на фабрику по производству швейных машин, а также на железнодорожную станцию. Так что горожанам можно было и не вылезать из своих кроватей и не бежать сломя голову в бомбоубежища. Но, не зная этого, офицер Шеллен по ошибке сорвал атаку родных ВВС на эти два стратегические объекта, которые, кстати, почему-то почти не пострадали и 27 марта, когда флаинг-офицер Шеллен налету уже совершенно не мешал и когда взамен фабрики и станции, вероятно по недосмотру, был сметен весь остальной город. — Скеррит повернулся в сторону судейского подиума. — Прошу заметить, ваша честь, что я не касаюсь никаких международных правил и совершенно не осуждаю никакие действия наших летчиков. Смели так смели, с кем не бывает. — Он снова повернулся к присяжным. — Кажется, я перечислил все мотивы, способные толкнуть человека на предательство. Что же тогда подвигло Алекса Шеллена на столь опасное как в момент исполнения, так и в плане грядущего разоблачения деяние? Что, я вас спрашиваю? — Скеррит простер руки в сторону жюри присяжных. — А толкнули его на это черные столбы дыма от погребальных костров, один из которых он лично зажег на той самой площади, на которой провел свое детство. Неважно, понес ли его родной город незаслуженное наказание или стал жертвой военной необходимости. Важно другое — Шеллен совершил тот род предательства, которому, что бы ни провозглашали все законы Англии, есть оправдание! Хотя бы с позиций божественной справедливости.