Суд над победителем - [80]

Джон Скеррит выбежал на середину зала и широко развел в сторону руки, выражая этим жестом крайнюю степень недоумения и протеста.

— Ваша честь, в Англию вернулся «суд справедливости»? По какому праву лорд-канцлер вмешивается в нашу работу? Если мне не изменяет память, подобная практика не применяется у нас уже более семидесяти лет.

Вместо ответа лорд Баксфилд стукнул своим молотком:

— До завтра, джентльмены.

Через пятнадцать минут в судейской комнате лорд Баксфилд, отшвырнув парик и вытирая платком взмокшие лысину и щеки, выговаривал Скерриту, срываясь на крик:

— Я вас предупреждал не затевать этих разборок! Теперь пеняйте на себя. И не надо предъявлять мне претензий, я сам только что выслушал длиннющую нотацию по телефону из Вестминстера. Если хотите, отправляйтесь к Джоуиту и задавайте вопросы ему самому.

— Но чем он хотя бы объяснил свое вмешательство? — в свою очередь тоже на повышенной тональности допытывался Скеррит.

— Ничем! Чрезвычайностью обстоятельств, вот чем. Международной обстановкой. В общем, как хотите, так и понимайте.

Попрощавшись в вестибюле с Алексом, Скеррит сорвал с себя парик, накинул пальто прямо поверх мантии и, выбежав на улицу, поймал такси, повелев гнать к зданию парламента. У входа в башню Виктории он нос к носу столкнулся с Клементом Джоуитом, выходившим на улицу в сопровождении секретаря. Они остановились друг напротив друга.

— Барристер Скеррит, если не ошибаюсь?

— Лорд-канцлер.

— Хорошо, что вы попались мне, — я уже собирался просить вас о встрече.

— Аналогично, милорд!

— Давайте без «милордов» и протоколов, просто пройдемся по набережной.

Джоуит попросил секретаря обождать в машине, взял Скеррита под руку, и они прошли несколько шагов в сторону реки.

— Послушайте, Джон, вы вообще понимаете, что вы делаете? — начал лорд-канцлер. — В Нюрнберге в самом разгаре Международный трибунал, в котором задействованы полтора десятка самых ушлых немецких адвокатов. Да что адвокаты — один Геринг чего стоит! Он грозится устроить нам второй «Дюнкерк» и еще, уверяю вас, доставит массу хлопот. За этим процессом наблюдает весь мир, и в это самое время в главном уголовном суде Англии и Уэльса инспирируется дискуссия о нарушениях правил ведения войны одной из стран-победительниц. Мы судим нацистских убийц, а нас самих в открытом процессе начинает судить Джон Скеррит! Вы просматривали заголовки наших вчерашних газет? Вы в курсе, что там понаписали некоторые так называемые правозащитники? Вы хотя бы отдаленно представляете, что начнется в Германии, если уже завтра эти газеты попадут в зал суда в Нюрнберге? — Джоуит, прищурившись, посмотрел в сторону циферблата Биг-Бена. — Мы, конечно, сделаем все возможное, чтобы этого не случилось, но премьер-министру уже звонили из Вашингтона и почти одновременно из Москвы с одним и тем же вопросом: все ли у членов нашего кабинета в порядке со здоровьем, нет ли повышенной температуры? Джон, — Джоуит остановился и озабоченно посмотрел в глаза своего собеседника, — вы патриот?… Вы простите меня за этот вопрос — он, конечно же, риторический, но складывается впечатление, что ваш клиент дороже для вас престижа собственной страны.

— Сэр, но при всем моем патриотизме я не могу, да и по роду профессии не имею права затыкать рот моему клиенту, который не только отстаивает свои взгляды, но и защищает свою жизнь, — возразил Скеррит. — Вы наверняка читали отчет первого дня заседания, когда велся допрос Шеллена и когда он недвусмысленно и весьма четко объяснил свои мотивы. Какая же роль, по-вашему, отводилась мне, как его адвокату? Не замечать главного, разыгрывать фарс присутствия? Сегодня вы наложили вето на единственно возможный способ защиты. Это равнозначно тому, что обвиняемого в превышении необходимых пределов самообороны оправдывать не тем, что на него напал бандит с топором в руке, а тем, что у него было плохое настроение из-за проигрыша любимой команды, мигрени и несварения желудка, и потому он застрелил человека, который случайно замахнулся на него топором.

— Да вам просто не нужно было устраивать этот спектакль с оценкой наших военных действий, — с раздражением возразил Джоуит. — Одно дело, когда обвинение в несоблюдении треклятых пунктов Гаагской конвенции исходит от человека, привлеченного за измену, и совсем другое, когда тем же самым начинает заниматься государственный законник, да еще в открытом процессе. А что вы сделали с несчастным маршалом Боттомли? У меня, да и у многих сложилось впечатление, что ваша задача-максимум не столько защитить клиента, сколько, ощущая поддержку таких слюнтяев, как доктор Белл, мистер Стоукс и иже с ними, раздуть международный скандал. Но если духовникам простительна их поповская демагогия, хотя бы потому, что они, будучи служителями церкви, должны придерживаться заповедей (или делать вид), то вам как юристу и человеку светскому следовало бы смотреть на вещи реально, без небесных иллюзий. Вы прекрасно знаете, что среди всех человеческих законов есть хорошие и плохие, писаные и неписаные, умные и глуповатые, жестокие и справедливые. А еще есть такие, которые должно и нужно выполнять, и такие, которые должно принимать, но исполнить невозможно. Вы понимаете, НЕВОЗМОЖНО! К последним как раз и относятся те несколько злосчастных статей Гаагской конвенции, которые вы подняли, словно флаги, на вчерашнем заседании и стали ими неистово размахивать. Они, эти знамена, красиво обшиты золотой бахромой и покрыты письменами, призывающими к благородству и воинской чести, но лишены всякого смысла, поскольку созданы не для войны, а для благодушного мира. Это парадные знамена мирной Европы, не более того…