Суд королевской скамьи, зал № 7 - [37]

Товарищи время от времени навещают меня, но для них это далековато. Эскадрилью „Орел“ передали из Королевского воздушного флота Великобритании в авиацию США. Так что я сейчас и не знаю, в какой армии служу. Впрочем, от моей службы теперь все равно мало пользы.

Проходит месяц. „Терпение“, — говорят мне. Господи, как я ненавижу это слово! Скоро они начнут пересадки кожи.

Потом кое-что произошло, и после этого дни перестали казаться такими долгими и мучительными. Ее зовут Саманта Линстед, ее отец — землевладелец, ему принадлежит старинное поместье неподалеку от Бата. Саманте двадцать лет, она добровольно пошла работать в Красный Крест. Сначала она только писала под мою диктовку письма и обтирала меня губкой, но потом мы стали подолгу разговаривать, и очень скоро она принесла мне свой патефон, кое-какие пластинки и радиоприемник. Она проводит у меня в палате почти целый день — кормит, держит мне сигарету и много читает вслух.

Может человек влюбиться в голос?

Я еще ни разу ее не видел. Она всегда приходит после моих утренних перевязок. Все, что я знаю, — это ее голос. Половину времени провожу, пытаясь представить себе, как она выглядит. Она утверждает, что совсем некрасива.

Примерно через неделю после ее появления я уже мог немного прогуливаться по территории госпиталя, если она вела меня под руку. А потом я стал ощущать ее прикосновения все чаще и чаще».

— Зажги-ка мне сигарету, Саманта, — попросил Эйб.

Саманта села рядом с кроватью, осторожно держа сигарету, чтобы он мог затягиваться. Когда он докурил, она погасила сигарету, просунула руку ему под пижаму и едва ощутимо погладила ему грудь кончиками пальцев.

— Саманта, я вот о чем подумал. Может быть, тебе лучше ко мне больше не приходить? — Она отдернула руку. — Мне не очень приятно, когда меня жалеют.

— Ты думаешь, я поэтому сюда прихожу?

— Когда день и ночь лежишь в темноте, что только не приходит в голову. Кое-что начинаешь воспринимать серьезнее, чем следует. Ты замечательный человек и не должна стать жертвой моих фантазий.

— Эйб, ты не понимаешь, как мне здесь с тобой хорошо. Может быть, когда мы увидим друг друга, я стану тебе безразлична, но пока я не хочу ничего менять. Ты от меня так просто не отделаешься.

Автомобиль Саманты въехал на аллею, которая вела к Линстед-Холлу — небольшому помещичьему домику двухсотлетней давности. Шины зашуршали по гравию, потом машина остановилась.

— Вот мама и папа. Познакомьтесь, это Эйб. Его не очень видно под всеми бинтами, но на фотографиях он ничего себе.

— Добро пожаловать в Линстед-Холл, — сказал Дональд Линстед.

— Простите, что я не снимаю перчаток, — отозвался Эйб, показывая свои перевязанные руки.

Осторожно ведя его под руку, Саманта прошла с ним через рощу, усадила на поляне, откуда открывался вид на дом, и стала рассказывать, что отсюда видно.

— Пахнет коровами, и лошадьми, и дымком, и какими-то цветами. Должно быть, тут очень красиво. Только я не знаю, что за цветы.

— Это вереск и розы, а дым — от горящего торфа.

«Ах, Эйб! — подумала она. — Я люблю тебя».

Во время своего третьего визита в Линстед-Холл Эйб сообщил его обитателям радостную новость: теперь ему будут на несколько часов в день снимать с глаз повязку.

Когда они пошли гулять, Саманта заметно нервничала. Когда человек ничего не видит, он все воспринимает острее. Ее голос звучал как-то иначе, в нем слышалось напряжение.

День был долгий, и Эйб устал. Из деревни пришел фельдшер, чтобы искупать его и переодеть. После этого он растянулся в постели, недовольно ворча: его раздражали повязки на руках. «Терпение!» Когда же он сможет сам побриться, высморкаться, почитать?

Когда он сможет увидеть Саманту?

Он услышал, как открылась и закрылась дверь, и понял, что это она.

— Надеюсь, я тебя не разбудила?

— Нет.

Скрипнула кровать — она села рядом с ним.

— Вот будет здорово, когда тебе наконец снимут эту повязку с глаз. То есть с глаза. Ты просто герой.

— Как будто я мог выбирать. По крайней мере, теперь я знаю, что такое смирение.

Эйб услышал, как она тихо всхлипнула. Ему захотелось протянуть руки и потрогать ее — ему уже сто раз этого хотелось. Какова она на ощупь? Большая у нее грудь или маленькая? Мягкие ли у нее волосы? Чувственные ли губы?

— Почему ты плачешь?

— Не знаю.

Оба они знали почему. По невеселому капризу судьбы они пережили нечто совершенно небывалое, но теперь этому вот-вот придет конец, и ни он, ни она не знали, окажется ли этот конец окончательным или станет новым началом. Саманта боялась, что он от нее отвернется.

Она прилегла рядом с ним, как часто делала во время их прогулок, и ее пальцы расстегнули ему рубашку. Она прижалась щекой к его груди, а потом ее руки и губы легкими движениями пробежали по всему его телу.

— Я говорила с врачом. Он сказал мне, что можно.

Он почувствовал ее руку между ног.

— Лежи спокойно, я все сделаю.

Она раздела его, разделась сама и заперла дверь.

О, эта непроницаемая тьма! Из-за нее все ощущения были необыкновенно яркими — легкие прикосновения, поцелуи, легкие, словно пух, волосы. Саманта неистовствовала все больше, и он целиком отдался ее воле.

Потом она поплакала и сказала, что в жизни не была так счастлива, а Эйб сказал, что вообще-то у него это получалось и лучше, но если учесть все обстоятельства, то он очень рад, что хоть какая-то его часть годится в дело. И они стали говорить всякие любовные глупости и смеяться, потому что это было действительно смешно.