Суд идет - [15]

Один такой «Чехов» является в «Современник». Заходит к Ивану Владимировичу. Вид у него независимый, даже начальственный. Милостиво тянет руку:

— Привет, старик. Как вы тут?.. Я, видишь ли, хотел бы напечататься: на хорошей бумаге, с картинками, в супере. Надеюсь, не откажешь?

— Конечно. Мы с удовольствием. Ставьте свою рукопись на поток.

— На какой поток?

— Обыкновенный. Он в каждом издательстве — технологический поток. В нашем — тоже.

— А-а?.. Сдавать рукопись в редакцию, а там рецензенты, консультанты… Ну, нет. Ты меня обижаешь. Я всё-таки… не новичок в литературе. В некотором роде… Ну, да сам понимаешь. Вот тебе рукопись, прочти и — печатай.

Автор этот известный, он пока не классик, но дело к тому идет. Его в каждом номере «Литературная газета» поминает. Хвалит, конечно. По его произведениям два фильма сняли, а теперь он и сам режиссёром заделался. И он в самом деле талантлив, и пишет хорошо, — можно даже сказать, красочно. Но так же хорошо пишут и многие другие авторы, и даже встречаются из молодых посильнее его, но у них нет такого лихого критиканства и осмеяния. У этого всё это есть: у него что ни рассказ, то и пьяницы, идиоты, лодыри. На него не нарадуется «Литературная газета». Там вся редакция — диссиденты, они на всё советское, особенно русское, яд источают. Им такой автор, да ещё из деревни, из глубин народа — сущая находка. Они, когда их в нелюбви к людям упрекают, на него пальцем показывают. Когда писателя Войновича спросили, где же вы такого урода, как солдат Чонкин, нашли, он ответил: вы на своих писателей посмотрите, у них ещё и не таких уродов найдёте.

Как-то к нам в Питер бригада московских писателей приехала. И с ними Владимир Крупин. Его в обойму маститых ещё до перестройки включили. Ну, собрался питерский народ. Громадный концертный зал до отказа набит. Крупин свой новый рассказ стал читать. Читал долго, упоённо, — видно было: рассказ ему нравился. Сюжет был прост: приехал к нам в гости японский профессор и Крупин ему Москву показывает. И в такие углы его заводит, где всякая грязь и нечистоты. И так уж старается Крупин всё показать, и всё в дурном свете представить, что японцу будто бы и неловко от такого самоедства. Он будто бы даже и что-то хорошее о Москве сказать хочет, но Крупин в своей родной столице ничего не находит хорошего. Он, видимо, даже и забыл, как Лермонтов о ней сказал: «Москва-Москва, люблю тебя как сын, как русский, пламенно и нежно!..» Нет, ничего подобного Крупин не помнит, — он, может быть, ничего такого и не знает. А если уж правду сказать, на «Литгазету» оглядывается: авось, похвалит. Она, «Литгазета», хотя уж и не тот тираж имеет, а всё-таки ещё дышит. И, как прежде, над её страницами чужебесы колдуют.

Хорошо, что рассказ его, читаемый с тем же пафосом, что и читал когда-то в этом зале великий Качалов, не слышала и не видела гоголевская вдова, которая высекла сама себя. Вот бы порадовалась! И хорошо, что сам Гоголь его не слышал. Душа бы великого сатирика задрожала при виде такого паскудства и самоедства. Ну, а товарищи Крупина? Они ведь сидели за красным столом и, наверное, упивались при звуках такого реквиема. И, кажется, кто-то из литературных вождей сидел тут же, — и, конечно, они тоже упивались. Но и тут ничего удивительного: они привыкли, притерпелись; они ведь тоже воспитанники Михалкова и читатели «Литературной газеты». Им господин Чаковский крепко вбил в голову понятия целесообразного и разумного. Сердца их оледенели, глаза потухли. Не слышат они гула колоколов и дроби барабанов. Для них борьба — слово отжившее, заплесневелое, как для Зюганова, который отдельным смельчакам из оппозиции говорит: меня пугает ваш радикализм. Нервы засохли, боли не слышат. Топчет их товарищ столицу Родины, чудо-город Москву, а им наплевать. Они, как Лермонтов, уж не пропоют гимн великому городу. Они — огрязнители, они тоже, как Крупин: смотрят на Венеру Милосскую и ищут насекомых в её волосах. Для них уже и солнце не солнце, а «Черный квадрат» Малевича.

О, люди! Как же вы низко пали! Вам теперь не надо много раз повторять слово свинья, чтобы вы захрюкали. Вам Сванидзе Абрамовича похвалит, и вы в Думу его потащите, а Крупина выше Толстого вознесете. Царил же над вами визгучий недоросль Кириенко, а старушки наши питерские Хакамаду дружно в Думу затащили, а рядом с ней чтобы другое восточное диво стояло — ни черт, ни бес, а существо из «Тысячи и одной ночи» Шепдурасулов.

Мать Россия! Прости нас грешных, и сами понять не можем, что с нами сделалось?

А был у нас и такой автор, который поэтизировал рефлексирующего хлюпика и делал вид, что это русский интеллигент. Сидит этакий герой в своем домашнем кабинете и гадает, то ли ему жить в России, то ли за границей.

Раз уж вышеупомянутый высокоумный автор такую «великую душу» стал воспевать, то его скоро заметил сам Михалков, самый большой патриот России, — почти, как Жириновский, — и любимец царей, и особенно их жен. И предложил ему место возле себя на капитанском мостике корабля под названием «Российский союз писателей».

Несколько десятилетий сидел такой мудрец в руководящем кресле. Всё у него было: и большие тиражи книг, и слава выше солнца, но ему, как старухе из пушкинской сказки, не хватало фотографии с Шолоховым, — да так, чтобы великий писатель обнимал его и взглядом говорил, как Жуковский Пушкину: вот он, ученик, победивший своего учителя. Тогда бы сказали люди у нас в стране и за рубежами: смотрите — это самые главные русские писатели. Такая бы фотография и в школьные учебники вошла, и наши бы ребятишки сызмальства знали, кто в России в двадцатом веке литературу делал.