Суд Божий - [7]

«Вот тут-то мы устроим тебе, дружочек, настоящий суд божий», — радостно подумал он, прикидывая, какие отдать приказания, чтобы по всем правилам, как он любил выражаться, помуштровать этого грека. «Сейчас ты узнаешь, дружочек, что такое настоящий прусский суд божий!» — подумал он и решил, что заставит Агамемнона четверть часа, всего четверть часика, поползать: в воду: — обратно, в воду-обратно, с двумя паузами для передышки, и он подумал, что сам будет идти рядом с Агамемноном, пока тот будет ползать по песку четверть часа, с двумя передышками. И еще он подумал, что, если Агамемнон действительно продержится эти четверть часа, он сам на будущее станет повару хорошим приятелем. «Если Агамемнон это выдержит, я сам куплю этому пьянчуге столько вина, сколько он может влить себе в утробу, но пусть прежде похлебает водички». Унтер-офицер радостно засмеялся: в первый раз за три года службы на узле связи он по-настоящему обрадовался, и, хотя он жил раньше далеко от моря и не любил его, он был готов примириться с морем, раз тут можно так позабавиться.

— Голову в воду, дубина! — рявкнул он, увидев, что Агамемнон слегка высунул голову из воды, но фельдфебель тут же приказал греку: — Вставайте!

Две команды прогремели у грека в ушах одновременно, и он остался в воде.

— Вставайте! — повторил фельдфебель, а в третий раз он прокричал: — Встать! — и в ярости топнул ногой.

Агамемнон встал, но не вышел на берег. Вода стекала с его штанов, вода текла с его длинных волос и стекала по голой спине в мокрые брюки, прилипшие к телу. Ему было холодно. Он дрожал и задыхался. В ушах было полно воды; и во рту он чувствовал вкус горькой воды, от него тошнило. Солдаты стояли в нескольких шагах от него, они молчали, и те из них, у кого были винтовки, держали их наперевес. А те, у кого были автоматы, направили автоматы на повара. Винтовка обер-ефрейтора дымилась. «Значит, стрелял он!» — Эта мысль родилась у Агамемнона где-то в глубине сознания. Он смотрел на струйку дыма, которая поднималась из канала ствола. Он не видел больше ничего, только эту струйку дыма.

— Что вы здесь делали? — спросил фельдфебель.

— Я здесь купаться, — сказал Агамемнон, и ему показалось, что струйка дыма вырастает из ствола винтовки, как белое дерево.

— Разве вам неизвестно, что всем грекам запрещено появляться на берегу?

— Так точно, — ответил Агамемнон, — но на узле связи воды нет.

— А нам на это…! — заорал унтер-офицер. — Говори, скотина, ты партизан?

— Нет, нет, нет! — заплакал Агамемнон. И все вокруг показалось ему кроваво-красным. На кроваво-красных горах горело солнце. И сами горы словно сгорали, и дым поднимался в небо. И тогда он увидел то, чего не могли видеть солдаты: с гор спускались партизаны. Он услышал, как унтер-офицер снова заорал:

— Говори, собака, признавайся, ты заодно с партизанами?!

Он подумал, что унтер-офицер сейчас ударит его прикладом автомата, и пригнулся. На мгновение его пронзила надежда, что партизаны атакуют и уничтожат узел связи, а его спасут, но он тут же отбросил эту мысль. Кто может победить этих богов? Оборванные крестьяне, которые пасут коз и сажают лук, те, от кого вечно разит гнилой кукурузой, жалкие создания, из чьей толпы он вознесся до такой высоты, что смог даже коснуться рукой всесильного бога?

Нет, он твердо знал, оттуда спасение не придет, боги сильнее; он верил в богов, он был их верным слугой, и тут его вдруг осенило: каким безумием было думать, что он может позабавить богов, наконец, наконец-то он понял, в чем его долг, наконец-то угадал, чего они ждут и что может спасти ему жизнь! Быть может, боги устроили все это нарочно, подумал он, чтобы испытать его верность, и теперь ему дан последний срок, после предупредительного выстрела ему дан последний срок, оставлен последний шанс, потому что тот выстрел был, конечно же, предупредительным; боги не могут промахнуться, если они хотят попасть в цель. «Господи, почему я сразу не сказал им о том, что я вижу на горе?» — подумал он и снова увидел целый лес поднимающихся дымов.

Он закричал: «Камрады, партизаны!» — шагнул вперед и, вытянув руку, показал на горы, и он еще успел заметить, как одна из винтовок взлетела к плечу и прицелилась в него, и он закрыл ладонями свои испуганные глаза, и отпрыгнул в сторону, и крикнул:

«Не надо!» Но он уже не услышал самого себя, он услышал только грохочущий гром, который швырнул его в темноту.

Радист А. опустил свою винтовку. Его сердце радостно забилось. «На этот раз я был первым!» — подумал он. И он снова и снова повторял про себя:

«Я был первым! Я!» А перед ним в клочьях пены, прибитой приливом к берегу, скорчившись и обливаясь кровью, лежал и стонал повар.

А. услышал, как фельдфебель закричал:

— Идиот! Проклятый идиот, чего ради вы это сделали?

«То есть как? — мысленно удивился А. — Я же только выполнил его приказ».

— Проклятый идиот! — в третий раз прокричал фельдфебель. Фельдфебель кричал и думал: «Это самое настоящее убийство!» Но он тут же услышал внутренний голос, который сказал ему уверенно и спокойно: «Но именно таков был приказ. Рядовой, радист А. исполнил свой долг!» На лбу фельдфебеля выступил пот, его губы дрожали. Это был голос обер-лейтенанта Гольца, и фельдфебель мгновенно понял, что ему следовало не накричать на радиста, а, напротив, поощрить его, как единственного, кто действовал в соответствии с приказом. Фельдфебель растерянно посмотрел на ухмыляющуюся физиономию унтер-офицера и сразу понял: «Он донесет обо всем, что случилось, обер-лейтенанту Гольцу, и я пропал.