Субъекты, объекты, данные и ценности - [3]

).

БОР, ГЕЙЗЕНБЕРГ И КОНЦЕПЦИИ РЕАЛЬНОСТИ

На ранних стадиях развития квантовой теории между Бором и Гейзенбергом возникло разногласие, которое очень важно здесь отметить. Гейзенберга удовлетворяло то, что математическое решение, матричная механика сообщали все необходимое понимание атомным системам. Вербальные картины того, что происходит, не нужны. Классические теоретические понятия как «объекты» — не более, чем концептуальные инструменты для успешного предсказания исхода различных экспериментов.

Гейзенберг утверждал: «Что ж, у нас есть последовательная математическая схема, и эта последовательная математическая схема сообщает нам обо всем, что можно наблюдать. В природе нет ничего, чего нельзя было этой схемой описать… Поскольку классическая физика здесь неверна, к чему нам так крепко держаться этих концепций? Почему просто не сказать, что мы не можем использовать эти концепции с высокой степенью точности… а поэтому нам до определенной степени следует отказаться от классических концепций. Когда мы выходим за эту грань классической теории, мы должны отдавать себе отчет, что наши слова неприменимы. Они, на самом деле, никак не закреплены в физической реальности и, следовательно, новая математическая схема так же хороша, как и все остальное, поскольку новая математическая схема в таком случае сообщает нам, что может быть и чего может не быть» (цит. по Фолзе, 94).

Этот первоначальный взгляд Гейзенберга, насколько я понимаю, — взгляд большинства физиков сегодня. Если работает математика, кому нужна философия? Однако, Бор с этим взглядом совершенно не соглашался.

Бор видел, что математическая формулировка квантовой теории должна была быть связана с культурным миром повседневной жизни, в котором и ставятся эти эксперименты. Если эту связь не проложить, нельзя будет и поставить эксперимент, который бы доказал, верен ли квантовый расчет или нет. Квантовую теорию следует проверять классическими концепциями, соотносящимися с наблюдаемыми свойствами природы.

Гейзенберг вспоминает: «Иногда мы с Бором расходились во мнениях, потому что я говорил: "Что ж, я убежден, что это уже и есть решение". Бор отвечал: "Нет, здесь ты вступаешь в противоречие". А потом у меня иногда возникало впечатление, что Бор на самом деле пытается вывести меня на Glatteis, на скользкую почву, для того, чтобы доказать мне, что решения у меня не было. Именно это, разумеется, он и пытался делать с самого начала. Это было совершенно правильно. Также он был совершенно прав, говоря: "Коль скоро возможно ступить на скользкую почву, это означает, что теории мы не поняли".» (цит. по Фолзе, 86–87)

Гейзенберг говорил, что противостояние было настолько интенсивным, что «я помню, как однажды расплакался в конце, поскольку не мог больше вынести этого давления со стороны Бора». (цит. по Джаммеру, 65) Однако в заключение он писал: «…только из этих дискуссий с Бором я понял: то, что я в некотором смысле пытался сделать, сделать невозможно. То есть, невозможно целиком и полностью отойти от старых слов, поскольку человеку нужно о чем-то говорить… Поэтому я осознал, что не смогу избежать употребления этих слабых понятий, которыми мы всегда пользовались в течение многих лет для того, чтобы описать то, что видим. поэтому я увидел, что для того, чтобы описать явление, человеку нужен язык… Понятия не схватывают явления, но все же, до определенной степени, они его схватывают. Я понял в процессе этих дискуссий с Бором, насколько безнадежна вся эта ситуация. С одной стороны, мы знали, что наши концепции не работают, а с другой, у нас не было ничего, кроме этих концепций, с помощью которых мы могли говорить о том, что видим… Мне кажется, вот это напряжение нужно просто принять; его невозможно избежать. Вероятно, это и стало самым крепким моим опытом того периода.» (цит. по Фолзе, 96)

ПРОБЛЕМА ЯЗЫКА

Пока я читал все эти высказывания, мне пришло в голову, что напряжение, о котором говорил Гейзенберг, существует до сих пор и отчасти может служить причиной нынешней брюссельской конференции. Хотя ученые в своей работе испытывают большие проблемы с использованием повседневного языка литературы и искусства, обойтись без него они не могут.

Когда Бор формулировал свою философию дополнительности, он пытался сделать именно это — нащупать общую почву для новой квантовой теории и языка повседневной жизни. Именно эти его попытки подверглись атакам Эйнштейна здесь, в Брюсселе в октябре 1927 года. Бор по-настоящему попал в зазор между анти-реалистами вроде Гейзенберга, которые призывали забыть философию, и реалистами вроде Эйнштейна, которые утверждали, что если оставляешь себе статистику, не определяя, что она означает в понятиях реальных внешних объектов, то реальность остается за бортом.

Спор всегда шел в понятиях мысленных экспериментов. Хоть Бор и утверждал, что «реальность — то понятие, которым нам нужно научиться пользоваться,» дебаты никогда не поднимались до уровня обсуждения того, что же такое эта «физическая реальность», чье описание либо полно, либо неполно. Причина, наверное, в том, что в те дни философское обсуждение «реальности» очень сильно не поощрялось. Любые обсуждения реальности были метафизикой, а метафизика ассоциировалась со средневековым религиозным мистицизмом. Однако, читая эти материалы, даже я не мог не отметить, что ссора шла преимущественно не по поводу физики, а по поводу метафизики. И я видел, что другие это тоже отмечали. Невозможно построить научный эксперимент с целью определения, существует внешняя реальность или нет, если есть разногласия в его метафизической интерпретации. Каких бы результатов вы ни добились, в каждой метафизической системе объяснять их все равно будут по-разному.