Субботние беседы. Истории о людях, которые делают жизнь интереснее - [15]

– И вам было не противно?

– Конечно. Когда сидишь за дело – это совсем другое дело!

– То есть вы понимали, что в любом случае вас ждет расстрел?

– В каком-то смысле да.

– Это противоестественная ситуация, это противоречит инстинкту самосохранения!

– Да, человеку иногда хочется послать в задницу все соображения о благополучии, о спасении, и сделать так, как он считает нужным.

– Даже несмотря на то, что вы рискуете жизнью.

– Да. Мы накануне видели, что нас пасут, гэбисты даже не скрывались. Я ребятам сказал: еще не поздно, можете отказаться. Но никто не отказался.

– А как на вас вышли сотрудники КГБ? Вас предали?

– Нет. Просто за нами была слежка, наш план было невозможно утаить. КГБ все время следили за активными сионистами, даже периодически выявляли группы злобных сионистов-подпольщиков. Так что это невозможно было утаить.

– Вы понимали, что вам не дадут угнать самолет?

– Мы понимали, что это маловероятно. Хотя мы летели под предлогом сионистского съезда и, зная, как топорно работают спецслужбы, мы могли надеяться на то, что они не поверят в наш замысел и дадут нам улететь. Я рассчитывал на идиотизм ГБ.

– Куда вы собирались лететь?

– В Швецию.

– А там что?

– А там мы бы попросили политического убежища, и дальше разлетелись бы кто куда.

– У вас не было оружия?

– Были дубинки.

– Вы были против кровопролития?

– Да, мы должны были высадить двух пилотов. Специально для этого приготовили спальные мешки, чтобы они ночью, связанные, не замерзли. Это была принципиальная позиция – никакой крови.

– Ваша попытка угона самолета – это был акт отчаяния?

– Нельзя загонять людей в угол. Нельзя этого делать. Мы были вынуждены сделать что-то, чтобы привлечь к себе внимание. Мы были доведены до предела. Мы должны были показать им зубы: не надо загонять нас в угол, вам будет от этого хуже.

– Ну хорошо, вы от природы борец и бунтарь. Но подавляющее большинство евреев Советского Союза решило приспособиться, строить карьеру, идти по партийной линии.

– Я даже не здоровался с теми, кто пошел по партийной линии.

– Вы их презирали?

– Конечно. Это конформисты. Им только презрение полагается. Странный вы человек, а как иначе? Человек только тогда состоится как личность, когда он противостоит окружающей среде. В нацистской Германии человек обязан был быть против нацизма, а в коммунистической России – против коммунизма.

– А если бы вы родились палестинским арабом, вы бы что сделали?

– Во-первых, я бы покончил собой.

– А во-вторых?

– А во-вторых, служил бы Израилю.

– То есть стали бы предателем родины?

– Да. Я и так предатель родины, ну что поделаешь.

– А предатель родины в ваших глазах – это не презренный человек?

– Смотря какая родина. Ответ перед Богом важнее, чем ответ перед земными властями.

– Итак, угон самолета не состоялся и вас приговорили к смертной казни. Что чувствует человек, когда сидит в камере смертников?

– Трудно сказать… Ждет смерти. Я себя утешал тем, что до меня расстреляли миллионы, а теперь пришла моя очередь.

– А как вам объявили о помиловании?

– Это было под новый год. 31-го декабря меня заковали в наручники и ночью повезли куда-то четыре надзирателя. Я был уверен, что меня ведут на расстрел. Единственная мысль была: не показать, что я боюсь.

– А вы боялись?

– Естественно. Но я должен был достойно встретить свою смерть. Ну, а там мне объявили о замене смертной казни на пятнадцать лет заключения.

– Вы испытали облегчение?

– Я не поверил. Потому что никто ведь не знал, как приводят в силу смертный приговор. Одна из легенд гласила, что смертникам специально сообщают о помиловании, чтобы они расслабились и не сопротивлялись. Потом, правда, я получил телеграмму от Сахарова и Боннэр, мол, поздравляем. Но я все равно не верил. И только недели через две, когда меня из камеры смертников перевели в обычную камеру, я поверил.

– Как вы не сошли с ума?

– Наверное, ума мало было.

– Ну а если серьезно. Что вас держало?

– Ненависть.

– А кроме?

– Я писал дневники.

– У вас была бумага, карандаш?

– О, это целая история. Сейчас я вам покажу.

Он уходит и возвращается с конвертом, из которого вываливаются прозрачные длинные отрезы бумаги, исписанные крохотным, миллиметровым почерком.

– Это те самые знаменитые «Дневники», которые вы писали в лагере?

– Да, они самые.

– Обалдеть! А что это за бумага?

– Ха, такой бумаги нет на свете, кроме как в лагерях. В соседнем уголовном лагере делали радиодетали и заворачивали их в эту бумагу. А извозчик был у нас один на два лагеря. Он за пачку чая доставал мне эту бумагу. Я скатывал эти записи в тонкий рулон и ждал иногда месяцами, пока ко мне приедет на свидание кто-нибудь из друзей, кому можно доверять, и можно будет эти дневники передать на Запад.

– Скажите, а после того, как вам объявили о помиловании, вы поверили в Бога?

– Тогда – нет.

– А когда?

– Уже здесь, в Израиле. Здесь слишком много чудес, мать. Надо быть слепым и глухим, чтобы этого не видеть и не слышать. Ведь мы находимся в сердце истории, этого невозможно не заметить. И Бог здесь все время присутствует.

– А когда вы приехали в Израиль, вы не испытали разочарования?

– С какой стати? Никаких особых иллюзий у меня не было. Я знал, что это маленькая, провинциальная, нищая и воюющая страна. И я знал, что мы приехали сюда, чтобы строить ее. Я определил для себя так: Израиль – это нормально плохо.