Ступени жизни - [9]

Нет, я не переоцениваю себя, не обеляю и не очерняю, я знаю себе цену, не очень большую и не совсем маленькую. Да не сочтут это люди за нескромность, это не позволяют мои годы, прожитая жизнь длиною в три четверти века и моя совесть. Я просто хочу разобраться во всем искренне и честно, в том числе и в самом себе.

Я, например, не знаю, как и почему я стал писателем-беллетристом и правомерно ли, да и стал ли им по-настоящему? Мне кажется, у меня для этого многого не хватает — зоркости, цепкости глаз, памяти на слова и детали, на обворожительные и завораживающие подробности бытия, которые как будто бы мелки, ничтожны, а на самом деле из них, как из цветных стекляшек, складывается чарующая мозаика жизни. Это я с завистью увидел в «Разбитой жизни» Валентина Катаева, несомненно талантливой, сверкающей переливами, кажется, всех цветов радуги, из-за которых в то же время теряются очертания самой радуги. У меня, пожалуй, наоборот — преобладают очертания, линии связи, закономерности и процессы развития, — одним словом, та самая «мыслительность», которую подметил мой приятель. Иногда мне кажется, что я больше исследователь, чем художник, и кто знает: если бы иначе сложилась моя жизнь, я мог быть чем-то вроде Тимирязева или Ферсмана, если не исследователем, то популяризатором каких-то достижений разума.

Может, я действительно, как Чацкий, «шел в комнату, попал в другую», а может, наоборот, это и есть та «комната», которая предназначена мне судьбою, природой и ходом моего развития? Может, действительно, моя «мыслительность», углубленность, зародившаяся в городенском одиночестве, и вытекающее отсюда стремление подслушать и понять «сокровенный шепот» и «откровенный ропот» жизни и всю ее, по Пушкину, «мышью беготню» и составили психологическую основу той публицистичности, того стремления, говоря словами Бориса Пастернака, дойти «до самой сути», «до корней, до сердцевины», которое завело меня в конце концов в омуты жизни и такие же бездонные омуты мысли.

Ну, до этих омутов нужно было еще дожить. А пока хочется додумать до конца то, как сформировалась «друза».

Гимназия. Вернее — я в гимназии, без ее описательства и бытописательства. У нас был, конечно, «закон божий», была латынь с Титом Ливием и Юлием Цезарем, длиннющие записки которых о галльской войне и других событиях того далекого латинского времени мы переводили в течение многих лет. Факультативно был даже древнегреческий язык, который, по крайней мере в нашем классе, никто, кажется, не изучал. Были два чудаковатых преподавателя, и то в младших классах. Одного из них мы беззлобно прозвали «Почва́», уловив как-то неправильно поставленное им ударение; другого, математика, за крайней древностью лет, по-моему, просто жалели. И был инспектор, кривой на один глаз и потому получивший кличку «Циклоп», хотя, в отличие от могучего мифического героя, он был мал ростом и тщедушен. Это была самая нелюбимая нами фигура — он был тих, зол, хитер и беспощаден, одним словом, в подлинном смысле антипедагог. В частности, он «влепил» мне тройку по поведению за то, что я, не зная еще физики, вызвал короткое замыкание, неумело прикоснувшись к неисправной, обнаженной розетке. Больше, насколько мне помнится, никто из учителей кличек не носил, кроме директора.

Директора за небольшую клинышком бородку звали Козел, хотя, на мой взгляд, необоснованно. По-настоящему козлиная — длинная и редкая — бороденка была у Циклопа, а у директора, высокого и стройного, как говорится, представительного мужчины, была настоящая, густая, но аккуратно всегда подстриженная «чеховская бородка». Никак не оправдывал данную ему кличку и весь внутренний облик директора, который мы, ученики, инстинктивно чувствовали. Если Циклопа мы боялись и ненавидели, то его, Щербакова Сергея Васильевича, мы боялись, но уважали, да и боязнь-то наша была какого-то другого качества и свойства.

Учебный день у нас всегда начинался с краткого молебна. Актовый зал с огромными, во всю стену портретами двух царей — Александра I и Николая II — и досками из серого мрамора, на которых золотом были высечены фамилии окончивших гимназию с золотой медалью за все годы ее существования, свободно превращался в церковь, когда раздвигалась легкая перегородка, отделявшая его от небольшого алтаря. В зале, строго по классам, от первого до восьмого, выстраивались ученики, а впереди, в центре, на виду у всех стоял директор, высокий и горделивый. По окончании молебна он круто поворачивался лицом к нам и, высоко держа голову с этой самой чеховской бородкой, пропускал всех нас мимо себя, и мы проходили, класс за классом, кланялись ему, и каждому из нас казалось, что именно его провожает своим зорким взглядом этот неприступный, рябой с лица человек, казавшийся нам воплощением порядка и строгости.

В старших классах мы узнали его как отличнейшего преподавателя физики и космографии, дававшего нам на лето интересные практические задания, организовавшего для нас экскурсии на заводы и фабрики. Кроме того, он был автором учебника по космографии и атласа звездного неба, а много позднее, из публикаций журнала «Наука и жизнь», я узнал, что Сергей Васильевич, нижегородец по происхождению, был другом еще одного нижегородца — Алексея Максимовича Горького, имел с ним длительную переписку и был даже на «ты». Так что уважали мы его, по-видимому, не зря.