Ступени жизни - [10]

Но тем не менее он, конечно, стоял на своем, ответственном для своего времени, месте директора казенной, в отличие от ряда частных учебных заведений, «николаевской» гимназии и делал свое дело. Хотя, судя по установившемуся даже в то время мнению, во главе народного просвещения в те предреволюционные годы стоял один из самых реакционнейших министров — Кассо, но мы этого как-то не чувствовали, ни какого-то особого давления, ни каких-либо особых зверств в смысле режима. Мне кажется, здесь и сказалась амортизирующая роль С. В. Щербакова, директора по обязанности и друга М. Горького по взглядам и настроению, — та обязательная, как в примере с моим отцом, двойственность, которая неизменно и закономерно порождается всяким самодержавием.

Особенно это было заметно на примере «закона божия», первого предмета, стоявшего в наших дневниках, официального предмета, определяющего общий дух школы. Если даже в так называемом «реальном училище», которое, в отличие от нашей «классической» гимназии, по самой сути своей должно было быть более реалистичным, если в нем, повторяю, этот предмет был жупелом для всех учеников, то у нас его вел отец Иоанн Остроглазов, которого мы переименовали на Милоглазова, — милейший батя с ласковыми, добрыми глазами и такой же доброй улыбочкой. Поверх рясы он носил отличительный, особой формы серебряный крестик, знак об окончании духовной академии, но, несмотря на высшее богословское образование, он вел свой предмет на удивление, как сказали бы теперь, низком идейном уровне.

Каждый урок он начинал с вопроса: «Кто сегодня не готов к ответу?» И во время опроса так умел поправить, а то и пропустить мимо ушей неудачный ответ, что почти все ученики у него были круглые пятерочники, а тройка была самой низкой и очень редкой оценкой. А когда проходили щекотливый вопрос о происхождении человека и вообще эволюционную теорию, которая в учебнике, кстати сказать, излагалась довольно основательно, мы позволяли себе «порезвиться» и задавали самые каверзные вопросы. Но отец Иоанн никогда нас не обрывал, не снижал отметки и находил не всегда убедительные, но достаточно дипломатичные ответы.

Во всем этом я тоже усматриваю несомненную амортизирующую роль нашего директора.

Сказалось это, на мой взгляд, и на подборе учителей и, тем самым, на общем духе преподавания. Так, вместо замшелого математика пришел молодой и очень живой и по обличию и по настроению новый преподаватель, Н. Н. Флеров, вдунувший в математическую сушь какую-то свою свежесть. Таким же свежим по духу, хотя на вид и несколько флегматичным, был тоже молодой преподаватель естествознания Н. Л. Дмитриев, взявшийся за организацию Калужского музея и втянувший нас, своих учеников, в эту работу. Историю преподавал добродушнейший и талантливый рассказчик, говорун, строивший урок на живых, порой анекдотических мифах, преданиях, былях и небылях прошлого, но в конечном счете дававший все-таки некоторые исторические закономерности и обобщения.

Но особенно мы любили «литератора», Н. С. Семеновского, серьезного и умного человека, не только ясно и последовательно укладывавшего в наши головы историю русской литературы со всеми ее типами и проблемами, но и заставлявшего думать и осмысливать все эти проблемы и типы.

Вот я перелистываю учебник тех лет для восьмого класса гимназии — Саводник, «Очерки по истории русской литературы XIX века». Аксаков, Григорович, Тургенев, Гончаров, Н. А. Островский, Лев Толстой, Достоевский. Поэты: Тютчев, Фет, Майков, Полонский, А. К. Толстой, Некрасов. В основном тексте — достаточно глубокие анализы таких шедевров, как «Война и мир», «Преступление и наказание», а в комментариях, правда, мелким шрифтом — дополнительные, но очень важные, особенно для того времени, вещи, например довольно подробный обзор на нескольких страницах: «Крестьянский вопрос в русской литературе» и «Отношение литературы к народу». Здесь и «ложноклассическая школа», аристократическая по духу, вовсе игнорировавшая простой, или, как тогда выражались, «подлый народ», и сентиментализм с его «Бедной Лизой» Карамзина, и романтизм с его интересом к старине, к народному быту и творчеству, и славянофильство, и герценовская «Сорока-воровка», и смелое обобщение.

«Тяжелые цензурные условия в николаевскую эпоху не позволяли русской литературе касаться многих темных сторон современной действительности, в том числе и крепостного права. Однако и в эту эпоху появилось несколько произведений, в которых этот вопрос был так или иначе затронут».

И как пример — «Антон-Горемыка» Григоровича, роман посредственных художественных качеств, но очень интересный в общественном плане.

Все это было интересно, будило мысль, перекликаясь с духом того, предреволюционного времени, и я литературу любил, что не мешало, конечно, получить иной раз и двойку, сопровождаемую строгой сентенцией: «Кому много дано, с того много и спросится».

Большой интерес вызывал у нас хроменький «французик из Бордо», входивший всегда в класс с милой, обворожительной улыбкой и сочетавший преподавание своего языка с беседами на разные темы довольно широкого культурного диапазона. В частности, он рассказывал нам о своей работе, ставившей нас в тупик, — о том, что «Демон» Лермонтова тематически очень связан с аналогичной поэмой французского поэта Альфреда де Виньи. Мы спорили с ним, но доказать ничего не могли, потому что не знали этого самого Альфреда де Виньи.