Ступени жизни - [29]

Все это произошло очень быстро, повторяю, как пожар, и я оказался в самом неопределенном положении: приближалось 15 ноября, дата Московского съезда, на руках у меня мандат и прочие документы, а я мобилизован и стою на своем посту у кладбища, проверяя всех входящих и выходящих из города. И тогда я обратился в штаб, и штаб вдруг разрешает мне выезд. Пропуск подписывает Резцов, член штаба, — как говорят, бывший учитель и бывший левый эсер, но по Медыни фигура крупная, хотя тоже, вроде Перфильева, пренеприятная — горбун, как Квазимодо, грубый и злой.

Подлинный облик его раскрылся передо мной через несколько драматических дней, а сейчас я был благодарен ему, и он даже напутствовал меня каким-то добрым словом и определил маршрут моего следования. На Москву из Медыни можно ехать через Малоярославец (36 километров) или через Мятлевскую (14 километров) на Калугу и печально знакомую мне Тихонову Пустынь.

— На Малоярославец дорога закрыта, — сказал Резцов, — придется пробираться кружным путем — через Мятлевскую. Но не тяни.

Тянуть мне было незачем, и я, быстро собравшись, отправился в путь. Движения по шоссе никакого не было, но что молодому парню 14 километров? Я пошел пешком. Кругом тишина, красота, золотая осень и теплое еще солнце. Какое тут восстание? Ерунда!

На втором примерно километре от Варшавского шоссе отходит проселок на деревню Степановское — знакомый дальше путь на имение генерала Роговского, ивановский пруд и нашу Городню. Родные знакомые места. По этой дороге, от деревни Степановское, на неоседланной взмыленной лошади мчится верховой.

— Куда ты идешь? — крикнул он с ходу. — Там восстание! — И ускакал.

Какое восстание? Я еще раз оглянулся кругом, на тишину, на красоту, на осеннюю грусть пустых уже, знакомых-перезнакомых полей.

И, как нарочно, по тому самому шоссе мне навстречу со стороны Мятлевской бредет старушка.

— Здравствуйте, бабуся, — говорю я. — Как там? Свободно?

— А что?

— Как что? Говорят — восстание.

— Что ты, милок? Я прошла, и ты пройдешь.

Неотразимая логика. И в самом деле: она прошла, и я пройду. А это, видно, был какой-то паникер, подумал я о всаднике.

И я пошел. И опять тишина, и опять красота и золотая осень.

Потом слышу сзади какое-то громыхание. Оглянулся — едет подвода, на подводе пустая железная бочка — она гремит — и человек. Ба! Так это же мой тезка, Гришка Кутенков, тоже член коллегии отдела коммунального хозяйства, едет в Мятлевскую за керосином.

— Подвезешь?

— А чего не подвезти? Садись!

Сел, и поехали. Едем, разговариваем — сначала о восстании, потом о разных разностях. Восстания-то все-таки не видно.

А кругом опять красота, золотая осень. Шоссе прямое, как стрела, но с угорами: вверх-вниз, вверх-вниз. И вот, поднявшись на один из этих «верхов», мы видим что-то непонятное: внизу небольшая деревушка Реутово, мост, на мосту народ и дым. Что за история? И что делать? Ехать, не ехать?

Не знаю, как это получилось, но лошадь наша под гору понесла, и мы с ходу врезались в горящий мост и толпу людей. Из этой толпы вырвались два человека и, схватив лошадь под уздцы, с ходу же остановили ее. Я их узнал. Один — молодой, моих лет, красивый парень из соседней деревни, Ванька Лукьянов, у которого я в свое время учился плясать «русскую». Другой — Егорка Фуфлыгин, завсегдатай всех волостных сходок и митингов, стащивший меня когда-то с самодельной трибуны на одном из этих митингов за какое-то, очевидно, глупое, мальчишеское выступление. Лукьянов тоже меня узнал и отвел глаза, а Фуфлыгин сразу в лоб спросил:

— Вы за кого? За Советы или за народ?

Я не мог ничего ни понять, ни сообразить, как вдруг случилось новое происшествие. Со стороны Мятлевской, на взгорке, неожиданно возникла фигура на мотоцикле, возникла и остановилась. Потом видно было, как мотоциклист хотел повернуть машину, но в ней, видимо, что-то заело. На то, чтобы все это понять, осмыслить, потребовались считанные минуты, если не секунды, и тогда Фуфлыгин, Лукьянов, оставив нас на попечение кого-то еще, бросились за этим мотоциклистом и привели его, затянутого в кожу с ног до головы. Это был разведчик отряда «Красных латышей», шедших следом за ним на выручку Медыни, и вот по нелепой случайности оказался, вроде нас, грешных, в плену.

Все это руководители восставших, видимо, успели узнать у него, а может быть, просто видели подходивший отряд, потому что и нас и его тут же под конвоем отправили подальше от деревни. Но не успели мы выйти за риги, как сзади послышалась стрельба. Чем она кончилась, я не знаю, но ясно, что латыши, шедшие на выручку Медыни, прошли, потому что нам пришлось потом еще встретиться с ними уже при других обстоятельствах.

А нас повели дальше пустынными осенними проселками, мимо имения, бывшего, конечно, имения генерала Роговского, мимо знакомого нам сада братьев Рябовых, в «волость», в село Романово, знакомое-перезнакомое по прошлому митинговому году. Посадили нас, в ожидании дальнейшего, на каких-то бревнах, и, естественно, вокруг нас собрались мужики и стали расспрашивать — как в Медыни, что в Медыни, и в частности — «а артиллерия есть?». И я, по простоте душевной, сказал об этой несчастной пушчонке, которая молча стоит посреди площади. Как нарочно, в это время мимо проезжал какой-то всадник на сером в яблоках коне и, услышав этот разговор, сказал: