Ступени жизни - [28]

И наконец, еще одна, самая драматическая ступень этого периода моей жизни — осень восемнадцатого года (и начну я ее все-таки опять с дневника):

«Тем временем в Медыни произошли не понятые мною события. Идут массовые аресты и в самой Медыни и во всем уезде, берут заложников. Я боюсь за папу. При всем своем свободомыслии, за какие-то чужие проделки и он тоже может попасть заложником».

Через сколько-то дней:

«Напуганный возможностью ареста, папа согласился было отказаться от сана и поступить на советскую службу. Я уже выхлопотал у Окминского эту возможность. Но потом, обдумав дома этот вопрос, он изменил свое решение.

Он заявляет теперь, что не может изменить своим убеждениям. Поступить на службу, говорит он, значит — совершенно переродиться, как образом жизни, так и образом мыслей, характером и привычками. Нет, будь что будет!»

А я хотел все-таки перетащить его в Медынь. Религия отживает свой век. Теперь религия, по крайней мере наша религия, является пристанищем всего консервативного, всего отжившего, неспособного воспринять новую жизнь, новую мысль, а они, эта новая жизнь и новая мысль, все-таки идут и все-таки придут к своей исторической победе. Религия становится прибежищем людей, которые живут только для своего блага, которые, не задумываясь всерьез, исполняют все предначертания религии чисто машинально, только потому, что это делают другие. В это мертвое тело не вольешь живой воды, и оно не оживет. Теперь жить и творить будут другие люди. Вот почему я хочу перетянуть своего папашу к этой новой жизни.

Но с его стороны заметно другое. Насколько я его помнил и знал, он никогда не отличался своею преданностью делу церкви, никогда не видел он в своем деле смысла жизни, никогда искренне не относился к тому делу, которое делал. Он всегда критиковал церковь, ее догматизм, иногда даже соглашался с некоторыми моими атеистическими доводами. И вот теперь, кажется, с его стороны не должно было быть препятствий к перемене образа мыслей и занятий.

А получилось наоборот. Чем труднее складывалась для него жизнь, тем больше крепло убеждение в правоте своего дела и тем больше росла решимость стоять за это дело, и то, что он вскользь высказывал год назад в наших вечерних спорах у городенской лежанки, то теперь приняло вид обдуманной и законченной формулы:

«Религия, помимо всего прочего, культурный фактор. Кто развил свое нравственное чувство и подчинил ему волю, тому религия, может быть, и не нужна, — говорил он. — А кто без известного жупела не может выполнять требования морали — тому этот жупел необходим».

И вот, поддерживаемый этой миссией играть роль культурного фактора, он остался в Городне, в надежде, что церковь вновь будет играть былую роль в жизни народа, что к ней опять пойдут люди с искренним желанием и надеждой «найти в ней успокоение и счастье».

…Так развивалась мысль. А жизнь шла своими, куда более драматическими путями.

Я уже говорил, что после городенского одиночества с его удручающими раздумьями Медынь закрутила меня в вихре бурной служебной и общественной жизни: организация Союза служащих, поездка в Боровск, Малоярославец выдвинули меня в число заметных общественных деятелей города. Поэтому я вскоре же был избран в уездный совет профессиональных союзов — был и такой. Организовали мы и Союз молодежи, который, правда, вскоре уступил место Союзу коммунистической молодежи. Был, кажется, и совет клуба не то народного дома. Одним словом, различные учреждения и организации росли как грибы, и я во всем старался принять какое-то участие. Поэтому я и оказался на виду, и сам знал многих деятелей формирующегося советского и партийного аппарата. В результате я был выдвинут еще на одну должность — товарища, или, по-современному, заместителя председателя так называемой больничной кассы, совершенно забытой теперь общественно-профсоюзной организации, ведавшей, опять-таки по-современному, социальным страхованием рабочих и служащих. Председателем там был рабочий спичечной фабрики Калинин, а его «товарищем» оказался я.

Кажется, в конце октября было получено извещение о предстоящем всероссийском съезде больничных касс, назначенном на 15 ноября. На этот съезд нужно было послать одного делегата и от нашей кассы. Таким делегатом почему-то оказался я. Это меня, конечно, радовало и возвышало — хотелось еще раз посмотреть Москву, а главное, быть участником такого большого съезда. Но ничего из этого не вышло: съезд не состоялся, а сам я до него не доехал.

Получилось это так.

В первую годовщину Октября в историческом, связанном с именем Пушкина, Полотняном Заводе, входившем в состав нашего Медынского уезда, какая-то колонна вышла на праздничную демонстрацию с черным флагом и лозунгом «Боже, царя храни». Произошла свалка, и с этого началось медынское — назовем его так — восстание восемнадцатого года. Ни в каких исторических или других литературных материалах оно, насколько мне известно, не отражено, но оно было.

Свидетелем исходного инцидента с черным флагом была моя будущая жена, тогда совсем еще молодая девушка, с высоким крутым лбом и умными горячими глазами, работавшая секретарем уездного земельного отдела. Заведующим этим отделом был Николаев Иван Федорович, один из благороднейших представителей тогдашнего партийного руководства, человек с детскими голубыми глазами и какой-то внушающей доверие простотой во всем облике, в общем, в отличие, например, от Окминского, очень русский и по лицу и по характеру. Он-то и взял свою лобастую секретаршу на первые — первые! — Октябрьские торжества в Полотняный Завод. Оттуда они с трудом прорвались сквозь разгоравшийся огонь восстания и застали Медынь уже на военном положении: во главе обороны стоял центральный штаб, въезд и выезд из города были закрыты, на дорогах стояли заставы и все рабочие и служащие, в том числе и я, были мобилизованы. Для полноты картины упомяну еще и пушку на центральной площади, но, кажется, без снарядов, потому что ни одного выстрела, даже в самый разгар событий, она не сделала.