Ступени жизни - [24]

— А ты знаешь? Ты ее до сих пор любишь, эту свою Ольгу.

Думаю, что, при неоспоримой своей проницательности, на этот раз супруга моя была неправа. Это было скорее предощущение любви, то самое, как сказал поэт, «свечение крови», юношеское томление духа, из которого потом рождается настоящее чувство, если оно не будет чем-то и кем-то загрязнено. Возможно, и тогда это прошло бы у нас так же легко и естественно, если бы не одно непостижимое для меня до сих пор обстоятельство.

Встречаясь, мы гуляли, беседовали, хотя в беседах она была немногословна, даже, казалось мне, многозначительна, и я робел и перед этой многозначительностью, и перед огромными, вопрошающими глазами. И вдруг, на масленицу, на самую веселую широкую масленицу, я получаю от нее поздравительную открытку с картинкой. На картинке стол, под столом — кот с шикарным пушистым хвостом, доедающий что-то попавшее ему в лапы, а над всем этим красуется надпись, сделанная витиеватой славянской вязью: «Не все коту масленица». А чтобы все было досказано и понятно, на обороте было написано ее собственной рукой: «У тебя хорошая, чистая, но слабая душа, а потому…» Что означало это «потому», я, конечно, не помню, да и не знаю, прочитал ли я эти последующие строки? Но я до сих пор не понимаю — как и в чем увидела «моя Ольга» слабость моей души? Это был непостижимый, и до сих пор, до глубокой старости, непостижимый, по своей жестокости и непонятности укол в сердце — «слабость души»! Но, пожалуй, самое чувствительное — уж очень противным и нахальным был этот кот с его шикарным хвостом.

Но природа есть природа, и она настоятельно ломится в окно, и тогда через год появляется та самая тарусская птичка-невеличка с птичьей, кстати, фамилией Соловей (а вот как звали ее, ей-ей, не помню), о которой я рассказал в первой главе «Друза». Выслушав в гимназическом кружке мой доклад «Есть ли бог?», она, повторяю, сначала поиздевалась надо мной, затем влюбилась в меня, а потом, сразу же по окончании гимназии, выскочила замуж за кого-то другого, своего, тарусского. В отличие от «моей Ольги», это была если не легкомысленная, то легковесная щебетунья, хохотунья, с которой было легко и безоблачно. Она ничего и ни о чем не вопрошала и потому, пожалуй, не вызвала во мне ответного «свечения крови», и ее измена была для меня не уколом, а скорее щелчком по носу, вскоре забывшимся в бурях того вихревого лета.

Одним словом, это — мимолетный, случайный эпизод, подготовка к настоящему чувству и к встрече с той, которая назовет меня потом «городенским медвежонком».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТОГО

«Я в Медыни, служу в совнархозе, делопроизводителем (слово-то какое!)», — так начинается моя запись от 20 августа 1918 года, отмечающая мое вступление на стезю трудовой деятельности.

«Новое дело, незнакомая канцелярская обстановка — все это даст, вероятно, некоторый материал моим наблюдениям. А главное — может быть, я увлекусь делом, забудусь от того тяжкого настроения, которое, как червь, подтачивает мою душу. Может быть, участие в общественной жизни отвлечет меня и от личных переживаний и возвратит меня к жизни. Так должно быть, и только в этом спасение.

Жизнь невозможна в одиночестве — в одиночестве человек дичает вообще, а в душевном одиночестве он доводит до крайности свои настроения и думы и может уйти бог знает куда. Человек существо социальное, и его душевная жизнь должна находиться в тесном контакте с течением общественной мысли. Поэтому общение каждого со всеми и всех с каждым является идеалом общественных отношений.

Постараемся провести в жизнь эти теоретические рассуждения, и тогда наступит, видимо, то душевное спокойствие, о котором мечтается. А пока… ветер воет, гром грохочет… Ну это уж опять «поэзия»!»

Предчувствие меня не обмануло. После городенской тоски и одиночества я оказался точно в другом мире и стал сначала с любопытством, а потом с интересом всматриваться в него. Нельзя сказать, чтобы в том, что я увидел, было какое-то особое кипение или бурление, но это была жизнь, и притом, как я теперь это осмысливаю, на очень важном ее этапе — организации советской власти в нашем, уездном масштабе. И уездный совет народного хозяйства, в котором я записывал входящие и исходящие, был тоже принципиально новым учреждением, не имевшим, как сказали бы теперь, аналогов в прежней государственной машине, ставившей своей целью не организацию жизни, а надзор за нею. В совнархозе же, пожалуй, больше, чем в какой-либо другой области, сказалось именно организующее начало советской власти. И это было интересно — приходили рабочие, приносили деревянные, суриком крашенные модели каких-то машин не то станков, о чем-то спорили и горячились. Но эту горячность своими серыми, холодноватыми глазами остужал председатель совнархоза Окминский, или, на нашем языке, «Сам», всматривался, вдумывался, и разговор постепенно приходил в норму. Он умен, деятелен и деловит, требователен, но не официален, без излишней начальственной брони. Он был у нас душой всего дела: пока он на месте — жизнь идет, движется, как ушел — все заметно замирает.