Ступени любви - [89]
На это Лучия и рассчитывала. Она знала графа Чентурионе.
Феличиано лихорадочно искал, что ему ответить и тут, потрясённый, заметил, что она уже отвернулась от него к стене, и поудобнее устраивает подушку под головой. Этот новый плевок был смягчён мерным покачиванием её ягодиц, прелестных, как два персика. Что было делать? Уйти было унизительно, грубить смешно. У него снова сбилось дыхание. Он понял, что у него только один достойный мужчины выход — добиться, чтобы она раздвинула ноги. Сама. Только вдавив её в постель своим телом, он мог оставить за собой последнее слово.
Он подошёл к столу и сел. Несколько минут молчал, собираясь с мыслями. Мысли не собирались.
— Лучия, девочка. Я понял твою злую иронию, понял и то, сколь я был несправедлив к тебе, считая тебя недалёкой дурочкой.
Она перевернулась на постели, и, перекинув подушку в изножье кровати, легла так, чтобы смотреть на него. И её кошачьи движения окончательно сбили его дыхание.
— Я не хотел бы, чтобы мы расстались врагами, и…
— … и чтобы мы всегда потом вспоминали друг о друге с добрыми чувствами, давай, девка, раздвинь напоследок ноги, впусти меня в последний раз, чтобы я мог ублажить свою похоть и потом вышвырнуть тебя с чувством полного удовлетворения, — пророкотала она, давясь хохотом.
Феличиано окаменел. Откуда, чёрт возьми, у этой девки взялись мозги?
Лучия поднялась.
— Ты… Горделивый, самовлюблённый, надменный! Господи, ведь годами падало твоё семя в утробы и не зачинали они, и бесплодная земля была твоим уделом. Но вот Господь сжалился над родом твоим и отверз под тобой утробу, одну-единственную, мою утробу. И сейчас ты готов осквернить эту утробу, носившую твоё дитя… лишь бы восторжествовать.
Феличиано медленно поднимался, тёмный и страшный. Лучия усмехнулась, вскочила навстречу, глаза её сверкнули молнией. Они не боялась его. Если бы он ударил её — расхохоталась бы: он расписался бы в собственном ничтожестве.
Но Чентурионе остановился и замер, ошеломлённый её новым дерзким взглядом и холодным бесстрашием.
Лучия стояла перед ним прямая и пугающая. Но потом голос её смягчился. Она закинула руки за голову.
— Но я не хочу, чтобы ты был унижен. Ты отец моего ребёнка. Я хочу, чтобы ты остался. Остался, лёг на меня и восторжествовал. — Она уже тянула его за руку к постели и кошкой опустилась на подушку. — Мои ворота распахнутся, принимая тебя, Владыку, в последний раз. Заходи, Господин.
Чентурионе побелел и яростно закусил губу. Он понял, что проиграл — бесповоротно. Проиграл, если уйдёт, и проиграл, если останется. Лучия же перешла на более интимный тон.
— Я же сказала, мне было хорошо под тобой. Даже ненавидя тебя, я ощущала эту сладость. Подари же мне себя в последний раз. — Лучия улыбнулась ему маняще и сладостно. Ей нужно было, чтобы он остался: он уже проиграл, но она ещё не выиграла.
Феличиано сбросил плащ и стянул рубаху. Ему было все равно. Лучия унизила его, он не сумел утвердить себя. Что бы он ни сделал — он сделал бы это теперь с её позволения. Он давно был без женщины, а прочувствованное желание мучило плоть. Всё, что он мог теперь получить — покой плоти. Он лёг с ней рядом.
Лучия видела, что ударила его излишне больно. Что ж, побили мальчика, надо и приголубить.
— Этой ночью я получу я всё, чего ты не додал мне. — Она неожиданно опрокинула его на подушку, уселась сверху и впилась ногтями в его плечи. — Ты ни разу не поцеловал меня. Ты ни разу не прикоснулся ко мне губами. Ты должен мне сто поцелуев. Плати долги.
…Феличиано вдруг оказался в объятиях фата-морганы, наглой, игривой, причудливой, взбалмошной чародейки. Вначале он просто хотел усмирить надрыв плоти, потом неожиданно увлёкся. Она то раскрывала перед ним ворота, то отталкивала его, хохоча, заявляла, что Генуя намерена нарушить договор, и её стены придётся таранить, но когда он, уже смеясь, приступал к штурму, она невесть откуда выкидывала белый платок и кричала, что крепость сдаётся на милость победителя. Лукавая бестия то намеревалась вести пакет в Падую, взбиралась на него и требовала приделать луку к седлу, и когда он протянул ей руки, вцепилась в них и понеслась на нём галопом, доведя до исступления, то называла его жердину источником огня и так тёрла его благоухающими розовым маслом руками, что он и вправду полыхал, пусть и не огнём. Едва отдохнув от очередной игры, она устраивала рыцарский турнир, в котором копьеносцу требовалось попасть копьём в цель, но цель ускользающую, Феличиано смог остановить наглую цель и попасть в извивающуюся чертовку, после чего она изображала преступницу, которую приговорили к насаживанию на кол…
Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, но опьяняющим, однако потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина — любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей его пьянящей мыслью.
