Стук - [38]

И тут в открытом дверном проеме, почти целиком его заполнив, появилась ее дочь. Она была на голову выше матери и более чем массивна. До замужества Моники Мануэла была, что называется, сердечная девушка, уже тогда высокая, но стройная, и таковой оставалась в первое время в Стокгольме. Только после переезда в Лондон, когда ей исполнилось пятнадцать, она начала медленно накапливать жир, ей пришлось перешивать брюки и юбки, чтобы затем в Вашингтоне обрести фигуру толкательницы ядра, впрочем, спортом она вовсе не интересовалась. Теперь ей пришлось одеваться в магазинах для сверхбольших размеров, в которых здесь не было недостатка, и Монике было больно смотреть на свою дочь. Она никак не могла этого понять. Она всегда обращала внимание на сбалансированное питание и даже за рубежом высоко ценила бюхнеровские растительные мюсли, пока все шло хорошо, но как только она заметила, что Мануэла растет не только в высоту, но и вширь, ее завтрак был ограничен хрустящими хлебцами с маргарином, но единственным следствием этого стало то, что Мануэла на школьных переменах с еще большей жадностью начала поглощать горячие пышки, пончики и даже гигантские бургеры. Америка вовсе не была страной, призывающей быть стройным, и Моника питала отвращение к культу гигантизма, который здесь проявлялся на каждом шагу. Соединенные Штаты были империей объединенных ожиревших гигантов, и ее дочь была обитательницей этой империи.

Теперь Мануэла стояла в дверях, с набитым ртом и с надкушенной конфетой в руке.

– Почему ты об этом спрашиваешь? Тебе не нравится твое имя? – Моника попыталась выиграть немного времени.

– Почему же, нравится, я просто хочу знать, почему ты его выбрала. – И Моника почувствовала, как забилось ее сердце.

– Ах, знаешь, тогда называли всех новорожденных девочек Сандра, Барбара или Даниэла, и, поскольку ты прежде всего моя дочь, я выбрала тебе имя, которое, как и мое, начинается на «М» и заканчивается на «а», и, конечно, оно мне нравится.

– О’кей, мама.

Мануэла сунула в рот вторую половинку конфеты и развернулась.

– Что ты собираешься делать сегодня вечером? – спросила Моника.

– Я должна послать еще несколько мейлов, – сказала Мануэла, – и потом я хочу посмотреть шоу Леттермана. Будешь смотреть со мной?

– Может быть. Кто там будет гостем?

– Майкл Мур.

– Тогда я посмотрю тоже.

Мануэла стала спускаться по лестнице вниз, вдруг она обернулась и крикнула своей матери:

– Анна из Швейцарии прислала письмо по электронке, она шлет тебе привет.

– Спасибо, передай и ей тоже!

– Она беременна!

Это известие пришло уже с нижней ступеньки лестницы.

Моника тут же поднялась и подошла к лестнице:

– Что ты сказала?

Мануэла повернулась к ней:

– Анна беременна.

– Ах, вот как? Она этого хотела?

Мануэла пожала плечами, скрестила руки на перилах лестницы и оперлась на них головой:

– Почему ты мне никогда не говорила, кто мой отец?

Моника вздохнула.

Это было уже не в первый раз, когда ее дочь задавала ей этот вопрос, и уже не в первый раз она с трудом находила ответ. Когда с этим врачом в Цюрихе Моника исполнила свое заветное желание, она представляла себе все гораздо проще. Тогда у нее перед глазами был только ребенок, такой же, какого некоторые из ее подруг держали на руках с озаренным улыбкой лицом, и ее мечта самой прижать к груди своего ребенка стала неудержимой страстью – своего ребенка, на головке которого со временем будут виться локоны, и она будет читать ему «Пеппи Длинныйчулок», ребенка, который обязательно будет девочкой, с веселостью пуделя резвящейся в ее маленьком доме.

Эти расчеты не оправдались.

Уже в детском саду Мануэла спросила, есть ли у нее папа, и, получив ответ, что не у всех детей есть папы, спросила, почему именно у нее его нет. Он еще до того, как она родилась, уехал далеко и больше уже не вернулся, и она даже не знает, где он живет, сказала тогда дочери Моника.

Этой версии она долго придерживалась, и, когда Мануэла подросла, она рассказала ей о празднике, на котором она танцевала с незнакомым мужчиной, которого потом пригласила к себе домой, а на следующее утро он исчез, не назвав своего имени и не оставив адреса, она потом спрашивала многих знакомых, которые были на этой вечеринке, но никто его не запомнил, и он больше не появлялся.

– Тебе хотя бы та ночь понравилась? – не без ехидства спросила Мануэла.

– О да, – ответила мать, – это было великолепно.

И когда она – неожиданно для самой себя – влюбилась в Рихарда, с которым познакомилась на промышленном конгрессе, где была переводчицей, и когда он – опять-таки неожиданно для нее – тоже в нее влюбился и они решили пожениться, она сказала Мануэле: «Теперь у тебя есть папа». Но Мануэла не решалась называть Рихарда папой, она обходилась, как и ее мать, когда говорила с ним или о нем, его уменьшительным именем, Ричи. Рихард был старше Моники на несколько лет, был в разводе, имел двух сыновей и был вовсе не испуган, когда она ему сообщила, что у нее есть дочь.

Рихард тогда даже признался, что он всегда хотел иметь дочь и он рад, что теперь она у него появилась.

Но дальнейшие отношения с подрастающей Мануэлой быстро отрезвили Рихарда. Девочка заставляла его постоянно чувствовать, что он не ее отец, в разговоре с подругами называла его любовником своей матери; когда та об этом узнала, она пришла в ярость. Она замужем за Рихардом, он ей не любовник, а законный муж, и разве Мануэла не замечает, что она многим ему обязана? Подобные словопрения заканчивались заявлением Мануэлы, что лучше бы она осталась в Базеле со своими подругами, с которыми ей было хорошо, чем каждые четыре года переезжать в другой город, черт знает куда, и там ходить в проклятую немецкую школу, полную детей других кочевников, с которыми не имеет смысла заводить дружбу, поскольку они все здесь временно. И что еще более обидело Монику, это заявление: «Лучше бы ты тогда сделала аборт».