Стук - [26]

– Как? – возмутился Мануэль. – Доза кортизона?

Он был против приема сильнодействующих медикаментов, тем более кортизона. И сам никогда не прописывал их.

– Мне кажется, он не вызывает адаптации, – сказал Манхарт, – и он небесперспективен.

Мануэль усмехнулся:

– Ты думаешь? Хорошо, я полагаюсь на тебя. Надеюсь таким образом перенастроить мое внутреннее ухо.

Если Мануэль не собирается возвращаться на работу, то он даст ему сейчас же одну упаковку с собой, сказал Манхарт и протянул коробочку через стол. К сожалению, он должен попрощаться, так как ему предстоит читать доклад в обществе самопомощи при тиннитусе.

Он готов сейчас поехать вместе с коллегой, пошутил Мануэль, быть может, он найдет там сочувствие.

Когда через какое-то время на парковке у кабинета Манхарта Мануэль сел в свой БМВ, завел мотор и намеревался уже ослабить тормоз, на какой-то момент он задумался.

Ему показалось, как вокруг него что-то сжимается. Неужели это неизбежно и ему придется вечно жить с тиннитусом, который силен настолько, что будит его по ночам?

Мануэлю было известно, чем это грозит. Перед ним встали удрученные лица его пациентов – многолетних страдальцев, которые утратили всякую надежду на улучшение, он вспомнил музыканта-самоубийцу и сказанные им на последней консультации слова: «Я не могу больше».

И сможет ли он заставить замолчать этот надоедливый фантом, если ему станет ясным то, что он годами скрывал в себе и что проявилось сейчас вдруг как его важная жизненная проблема? Не является ли это результатом обмана в его прежней, столь упорядоченной и гармонично протекающей жизни? Если бы кто-то упрекнул Мануэля – все равно в какой связи, – что он лжец, он бы с возмущением отверг это. И в то же время это так. Он был лжецом, Трусом и лжецом. Иногда. Потому что иначе было нельзя.

Как ему теперь быть? Довериться кому-то?

Кому?

Где это письмо с фотографией?

Кем на самом деле является Анна?

Почему она говорит именно на базельском диалекте?

Или будет достаточно кортизона?

Когда в стекло машины Мануэля стукнули три раза, он закрыл глаза и сжал зубы.

Седовласая женщина, склонившись к его боковому стеклу, кричала, что он должен либо уехать, либо выключить мотор – он уже отравил весь двор своим выхлопом.

Мануэль отпустил ручной тормоз и сдвинулся с места.

16

Мануэль и Юлия сидели в театре «У Зиля» и громко аплодировали. Зрители вокруг тоже аплодировали. Король Петер только что спустился к публике со словами: «Подходите, господа, мы должны думать, беспрепятственно думать»; он проходил между рядами и все время повторял: «Я – это я», иногда останавливался перед кем-то из зрителей, пронзал его взглядом и затем произносил: «Ты – это ты», тогда как государственный советник, продвигаясь сквозь другую часть публики и указывая на короля Петера, бормотал: «Он – это он». Актер отыскал взглядом среди публики Юлию и указал на нее королю: «Она – это она!»

И когда сотоварищ Леонса, шалопай Валерио, перелистывая журнал «Плейбой», высказал свое заключительное слово, в котором он молил Господа о макаронах, дынях и фигах, идеальных телах и удобной религии, король встал на стул позади публики и провозгласил всему залу первый итог беспрепятственного раздумья: «Мы – это мы!» Вслед за этим включилось массовое ликование на футбольном стадионе, перешедшее в мощный взрыв, блеснула ослепительная молния, потом вдруг погас свет и звук оборвался.

Почти целую минуту длилась темнота, никто не смел пошевелиться, лишь когда свет в зале стал медленно загораться, разразились рукоплескания, сначала робкие, затем все более бурные, выплеснулись на всю труппу актеров, которые вышли на сцену, прокатились волнами, когда зрители стали поодиночке подниматься со своих мест; рукоплескали прежде всего Валерио, тяжеловесному Санчо Панса с ярко выраженным комическим даром, но и Лене, и Леонсу. Волна поднялась еще раз. Когда актеры вызвали на сцену режиссера и вышла Мириам, чтобы поклониться, раздались крики «Браво!», отчего у Юлии, рукоплескавшей вместе со всеми, выступили на глазах слезы, и то, как ее дочь позвала затем на сцену художника-декоратора, и звукотехника, и осветителя, – все это согревало сердце матери, декорация с огромной книгой сказок понравилась ей сразу, ее без боязни можно сравнить с тем, что можно увидеть в Доме актера или в Оперном театре.

Когда все участники спектакля снова вышли на сцену, публика принялась еще и топать по полу ногами, в чем Мануэль и Юлия не участвовали, но стало очевидным, что восторг от пьесы и ее инсценировки был необыкновенно велик. Естественно, на вечере присутствовали многочисленные родственники, друзья и подруги актеров, но то, что творилось в зале, было больше чем аплодисменты заинтересованных лиц, и они все еще продолжались.

– Как ты это находишь? – негромко спросила Юлия Мануэля.

– Профессионально, – улыбнулся он, – абсолютно профессионально. А как тебе?

– Грандиозно.

В фойе после премьеры, где разливали вино, пиво и апельсиновый сок и где стараниями сокурсников Мириам были заготовлены горы ветчины, канапе с пармезаном и шашлычки, было оживленно и царило настроение, как после победы в футбольном матче. Радость преподавателей была радостью тренеров, радость класса Мириам была радостью дружной команды, радость класса Анны была радостью успешного клуба, радость родителей участников была радостью спонсоров и гордостью за своих наследников, даже актеры, исполнявшие незначительные роли, нашли своих поклонников, и, таким образом, триумф самого разного рода вылился в победный праздник. Голоса присутствующих слились в общий гул, настолько громкий, что нельзя было разобрать слов. Мануэлю даже в какой-то момент послышалось «брехун» вместо Бюхнер.