Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 - [28]

Такая реакция повергала Струве в отчаяние. Он всей душой жаждал дебатов, и в тех редких случаях, когда критик затрагивал суть его концепции, энергично выступал в защиту своих взглядов. Но большую часть времени ему приходилось отбиваться от личных нападок, иной раз откровенно оскорбительных, и это выбивало его из колеи. Порой воздержаться от ответа было невозможно, и тогда ему приходилось опускаться до уровня своих оппонентов, швыряя грязью и получая в ответ грязь, время от времени прерывая это занятие ради того, чтобы на глазах изумленных зевак прочитать проповедь о порочности подобного рода полемики. Совокупный эффект всех этих наскоков состоял в том, что Струве скатывался на позиции все более крайние, которые в случае более взвешенного подхода он никогда бы не занял. Он также был лишен благотворного влияния рациональной критики, в которой явно нуждался.

Вот небольшой образчик того, с чем Струве приходилось иметь дело. После того как разразилась первая мировая война и русские войска оккупировали Галицию, он опубликовал ряд довольно спорных статей по украинскому вопросу. Его главный тезис (подробно рассматриваемый в главе 5) заключался в том, что украинцы — это не нация, но лишь ответвление на едином «общерусском» древе, и, следовательно, украинский национализм представляет собой искусственное движение, которое, однако, для России довольно опасно. В печати развернулась острая полемика. Меньшевик Д.И. Заславский, пишущий под псевдонимом «Гомункулус», опубликовал в газете День статью, критикующую взгляды Струве". Он высказывал удивление по поводу того, что Струве защищает русский национализм, поскольку по происхождению немец, а свои германоязычные статьи подписывает не иначе как «фон Струве». В ответ Струве заявлял, что за «совершенно неважным и неинтересным» фактом использования подписи «фон Струве» стоит лишь обыкновение русских властей добавлять префикс «фон» в зарубежные версии паспортов, выдаваемых потомственным дворянам. «Использование “немецкого” в моей фамилии и в моем происхождении так же принципиально-безобразно, как с моей стороны было бы принципиально-безобразно указывать на то, что г. Homunculus — еврей по происхождению и национальности»[12]. Данное заявление, в свою очередь, повлекло за собой новую реплику Заславского, который счел необходимым проинформировать читателей, что Струве раньше жил в Германии, будучи в то время злейшим врагом национализма[13]. Перу того же автора принадлежала и еще одна статья под заголовком «Гретхен фон Струве»[14]. Разумеется, достоинства и недостатки позиции Струве в украинском вопросе в подобной полемике вовсе не затрагивались.

Такого рода дискуссии самым негативным образом влияли на духовное и умственное здоровье Струве. Поначалу он пытался отбивать атаки с помощью рациональных аргументов, но делать это было все сложнее, поскольку оппоненты не отвечали взаимностью. Затем, подобно раненому быку, он начал слепо метаться из стороны в сторону, обнажая свою уязвимость и беззащитность. Между ним и его многочисленными хулителями наладилась своеобразная игра: стремясь выказать равнодушие к нападкам, он отстаивал все более радикальные позиции, которые обращались оппонентами против него самого, что, в свою очередь, толкало нашего героя к еще большим крайностям. Его размышлениям 1907–1917 годов присущи неуравновешенность, хаотичность, субъективизм, совершенно незаметные в трудах предшествующего периода. Прежде всего это объяснялось его глубочайшими переживаниями за будущее страны. Второй причиной была явная интеллектуальная дезориентация, обусловленная изоляцией и беспощадным обстрелом со всех сторон[15].

Отношение Струве к интеллигенции всегда оставалось двойственным, и поэтому критика, которой он посвятил себя после 1907 года, была не таким уж значительным отступлением от его прежних воззрений, как казалось современникам. В 1907 году он утверждал: «Те мысли, которые составляют идейную основу развиваемой мной критики революции, в существе своем созрели раньше, чем было основано “Освобождение”», то есть до 1902 года[16]. Разумеется, в свой социал-демократический и «освобожденческий» период он был склонен защищать интеллигенцию от обвинений в экстремизме, возлагая ответственность за все присущие ей пороки на царский режим[17]. Но даже тогда, прощая ей очень многое, Струве не был слеп к ее недостаткам. Он никогда не разделял присущего русской интеллигенции представления о себе самой как о главной движущей силе общественного прогресса, предпочитая рассматривать в роли двигателя такие безличные факторы, как экономику (в дни увлечения марксизмом) или культуру (в либеральный период). Ему была чужда и интеллигентская склонность политизировать все и вся, разграничивая «добро» и «зло» в зависимости от того, хорошо или плохо чувствует себя правительство. Он всегда настаивал на том, что «культура», причем во всех ее проявлениях, превыше политики. Так, будучи марксистом, он вполне мог восхищаться юридическими достижениями Победоносцева или поэтическим талантом Фета, став либералом — воздавать должное Марксу, а оказавшись в эмиграции — тепло отзываться о книгах, изданных в Советском Союзе. В позициях Струве неизменно присутствовало нечто, выделяющее его из шеренги оппозиционной интеллигенции, причем даже в те дни, когда он являлся ее духовным вдохновителем. В данной роли выступала вера в трансцендентный характер гуманистических ценностей и достижений культуры.