Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1 - [13]

На самом деле все обстояло гораздо сложнее, чем это представляется из традиционно рисуемой схемы. То, что лежало в основе этой схемы, — принцип вытеснения полуправды «народничества» полной правдой «марксизма», — берет свое начало от христианской концепции, представляющей Новый Завет. Оно не имеет никакого отношения к действительности. Никогда не существовало никакого «народничества» как движения, обладающего сформированной теорией и последовательной стратегией, равно как и на Западе никогда не существовало того, что можно было бы обозначить как «утопический социализм»: оба эти термина были введены Марксом и его последователями для того, чтобы дискредитировать соперничавшие с ними социалистические движения. Феномен, обозначаемый обычно как народничество, представлял из себя широкое и многообразное анархистское движение, приверженцы которого постоянно экспериментировали с теориями и стратегиями революций. Они пытались вычленить наиболее эффективные средства для свержения режима, зиждящегося на не-западных экономических и социальных структурах — иными словами, разрабатывали технику осуществления революции в стране, которую сегодня можно было бы назвать развивающейся или неразвитой. И никогда они не относились к теории Маркса и Энгельса как к чему-то противостоящему им. Напротив, они впитали значительную часть этой доктрины, веря, что им удастся обнаружить в ней удовлетворительное «научное» доказательство того, что России нет необходимости следовать по западному пути. Маркс и Энгельс сами поощряли в русских радикалах стремление творчески развивать их теории, вводя в них дополнительные аспекты.

В ходе анализа русского социализма я позволю себе критический разбор тех доктрин народничества, которые в свое время Струве и другие социал-демократы избрали предметом для критики как «утопические»: теорию исторического прогресса, связанную с так называемым субъективным методом в социологии; теорию экономического развития, базирующуюся на идее «особого пути»; и интерпретацию теорий Маркса и Энгельса в их приложении к России.

Радикальная мысль в России в течение второй половины XIX века опиралась на положения, взятые из позитивизма Конта. Этот позитивизм имел две очень привлекательные для русских интеллектуалов особенности. Одна из них заключалась в отрицании какого-либо качественного различия между природой и обществом со следующим из этого выводом о том, что в обеих областях действуют схожие законы. Вторая — в определении осуществляемого человечеством прогресса как прогресса просвещения, понимаемого, в свою очередь, как переход от «теологической» и «метафизической» форм мышления к научной или «позитивной». Объявляя научное знание высшим, позитивизм возводил его носителя, интеллигенцию, в ранг первого движителя истории. Иными словами, интеллектуал уже тем, что переводит свое мышление в «научную» форму, делает ценный вклад в дело продвижения вперед всей человеческой расы. Такая точка зрения прекрасно удовлетворяла амбиции той, весьма значительной, части элиты, которая, получив отличное образование, не имела ни богатств, ни политического влияния. Как таковая эта идея имела успех не только в России, но и в тех, периферийных по отношению к Европе, странах (например Бразилии), где вестернизация образования и мышления значительно обогнала модернизацию общества и правительства.

Однако вскоре на российских юношей, уже видевших себя авангардом человечества, обрушился первый внезапный удар, который последовал от Дарвина. Теория естественного отбора, особенно после того, как Спенсер интерпретировал ее с социологической точки зрения, описывала прогресс в терминах, совершенно отличных от контовских. Исходя из этой теории, главным было не участие в процессе просвещения, а приспособляемость и то, что в большинстве случаев квалифицируется как ловкость, жадность и грубая физическая сила. Проводником прогресса становилась не отдельная личность — «пустое место», по выражению Спенсера, — а биологическая или социальная группа. Эти идеи поставили российских радикалов перед трудной дилеммой. Следуя позитивизму, на все смотрящему с научной точки зрения, они вынуждены были признать, что естественный отбор, как и любой другой обнаруженный и доказанный закон природы, универсален, в силу чего пригоден для объяснения общественных процессов. Но принять естественный отбор в качестве движущей силы человеческой эволюции было равносильно отрицанию собственной сколько-нибудь значительной роли в истории. Другая альтернатива — отказ от универсальной применимости научных законов — вела к тому же, поскольку означала отказ от базового положения позитивизма, гласящего, что переход к научному мышлению составляет сущность прогресса, а ведь именно на этом интеллигенция основывала свои притязания на то, чтобы быть авангардом новой эры.

В поисках выхода из этого затруднительного положения российские интеллектуалы прежде всего попытались опровергнуть теорию Дарвина с помощью науки. Именно это сделал Чернышевский. Другие, не отказываясь полностью от идеи естественного отбора, приписывали ему ограниченную применимость. По мнению Кропоткина, например, для выживания рода или вида в процессе эволюции, и это относится как к животным, так и к человеку, гораздо важнее кооперация (взаимопомощь), чем соревнование или борьба. В сущности, в России дарвинизм встретил плохой прием: избежав религиозной враждебности, с которой его встретили в протестантских странах, он натолкнулся на серьезное идеологическое сопротивление со стороны интеллигенции, поскольку серьезно угрожал ее амбициям и представлению о себе. И когда Н. К. Михайловский приравнял Дарвина к Оффенбаху на том основании, что псевдонаука одного и псевдооперы другого служат одной цели, а именно — оправданию или прикрытию буржуазной эксплуатации