Строки, имена, судьбы... - [43]
Он был рожден для театра. Сцена и кулисы были его миром. Максим Горький назвал его "Мольер" — отличной пьесой. Вообще, он с большой симпатией относился к творчеству Булгакова.
Нет, ни ранних, ни поздних его фотографий у меня нет. Ну что ж, так получилось…
Каким он был? Прежде всего он был очень хорошим человеком. Очень гостеприимным, хлебосольным, обладал великолепным чувством юмора, чудесным даром рассказчика. По-моему, внешне, несмотря на свое редкое обаяние, он не был интересным, но зато внутренне…
Снова пауза.
— Прожили мы двенадцать лет. Это были трудные годы.
Да, вы правы — действительно, роман "Мастер и Маргарита" окружен ореолом некоей таинственности и загадочности. Тут я вам помочь ничем не могу. Он писался уже не при мне. Все хотят эту вещь понять, и никто, кажется, ее так и не понял.
Старшее поколение читателей пытается найти в ней какой-то скрытый подтекст, скрытый смысл. Молодежь привлекает ее невероятная фантасмагоричность. Мне же кажется, что все это гораздо проще — Булгаков хотел всех поразить своей совершенно безграничной фантазией, выдумкой. Он был мастер на это. И как видите — поразил!
В романе есть одна фраза. Помните, Воланд говорит Мастеру — "рукописи не горят". Мне думается, что в этих словах, сугубо личных и выстраданных — весь Булгаков с его душевной болью, с его бессонными ночами, с подвижнической, да-да, именно подвижнической верой в добро и справедливость.
Татьяна Николаевна закрывает лежащую на столе книгу, давая понять мне, что рассказ окончен.
— Книгу эту я никому не даю. Никому! Ну вот, кажется, и все. Не обижайтесь. Знаю, что вы ожидали от меня большего. Ничего, все-таки что-то вспомнилось…
И это "что-то" — память сердца, сокровенная, скрытая от чужого глаза, та, что сильней "рассудка памяти печальной".
Мне отдали сейчас частицу сердца. И за это я бесконечно благодарен…
История с продолжением
Вот уже несколько дней как я в Томске. Позади остался красавец Иркутск с его древними соборами, с покоренной дочерью Байкала — студеной, стремительной Ангарой, с омулевыми пирогами и расстегаями, с радушными и славными друзьями.
Сибирь шестидесятых годов встретила меня хлебосольно и гостеприимно. Из Иркутска я вез старинные керосиновые настольные лампы, ноты, ордена, деревянные блюда, снятые со старых домов жетоны страховых обществ.
Все это я сгрузил в небольшом номере томской гостиницы, от чего он сразу же стал походить на филиал краеведческого музея. Не прошло и недели, как все остававшееся свободное пространство заполнили новые местные находки — книги и журналы, пачки открыток, иконы, подсвечники, а на письменном столе, красноречивым напоминанием о всех трудностях обратного пути, домовито и степенно разместилась дружная артель баташевских самоваров.
Всевидящие и всезнающие дежурные по этажу отнеслись вначале к моим приобретениям с нескрываемым подозрением. Когда же я объяснил им, кто я и почему я собираю, то коллекционерский вирус, безжалостно завладев здоровыми организмами сибирячек, привел их в такой азарт, что они чуть ли не каждый час стали осведомляться — нет ли чего новенького, с видом знатоков радовались вместе со мной каждой новой вещи, искренне сочувствовали мне в неудачные дни.
В первое же воскресенье я отправился на городской "толчок". Пылкая фантазия коллекционера рисовала самые заманчивые и многообещающие картины. Увы, открывшийся взорам сказочный Сезам оказался самым обычным суматошным базаром, с охрипшими продавцами, с одуревшей от жары и сутолоки толпой покупателей и просто зевак.
Не спеша я стал обходить торговые ряды, подолгу останавливаясь возле каждого лотка.
Вдруг прямо надо мной раздался веселый, зычный, явно заигрывающий голос:
— Ты что же это, мил человек, порожняком-то отходишь?
Поднимаю глаза — по ту сторону прилавка, прямо против меня, лихо подбоченясь, стоит в синей выцветшей широкополой соломенной шляпе огромный, седоусый, похожий на таежного медведя дед — ни дать ни взять вылитый Шестопер из бударинской пьесы "Ермак".
Я ахнул от восторга и неожиданности. Так и пахнуло на меня лесным кедровым духом, былинной силищей, задором, удалью. Пахнуло на меня и водочкой. Стало быть, с утра дед был уже под хмельком.
Речь у деда оказалась балагурной, смешливой, на красных словцах, на шутках и прибаутках.
— А вот я, ядрены рыжики, знаю, какой тебе товар нужен! Откуда знаю? Да ведь это проще простого. Сказать тебе, кто ты? Ты… — Дед хитро прищурился, выдержал паузу и вдруг выпалил как из пушки: — Ты — нумидиец!
— Кто? Кто?
— Нумидиец! Вот ты кто! Ну что рот-то разинул? Правильно я тебя прописал?
— Нет — говорю, — какой же я нумидиец, я русский!
— Да что я тебе — дурочка с перевозу, что ли? — закатываясь смехом, громыхает на весь базар дед. — Вижу, что русский, а все-таки меня не проведешь, нюх у меня на вашего брата. Сразу я признал тебя. Чудной вы народ — нумидийцы, заполошные какие-то, как влюбленные!
Откуда-то вынырнули дедовы собутыльники. Дед оживленно стал объяснять им, что вот, мол, есть на свете такие люди — нумидийцы, покупают всякое барахло, самые, кажись, ненужные вещи. Одни монеты собирают, намедни москвичи приезжали, так я им целый кошель наших сибирских медяков насыпал, а другие так даже — старые бумажные деньги, я их, сам знаешь на что пустил бы, а выходит и это товар…
