Строки, добытые в боях - [18]

Михаил Кульчицкий погиб 19 января 1943 года под Сталинградом.

В 1966 году вышла его книга «Самое такое».

Будни

Мы стоим с тобою у окна,

Смотрим мы на город предрассветный.

Улица в снегу, как сон, мутна,

Но в снегу мы видим взгляд ответный.

Этот взгляд немеркнущих огней

Города, лежащего под нами,

Он живет и ночью, как ручей,

Что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет

От востока, по маршруту станций.

Принесет на крыльях самолет

Новый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.

Наши будни — это только дневка,

Чтоб в бою похолодеть сердцам,

Чтоб в бою нагрелися винтовки,

Чтоб десант повис орлом степей,

Чтоб героем стал товарищ каждый,

Чтобы мир стал больше и синей.

Чтоб была на песни больше жажда.

1939

О войне

Н. Турочкину

В небо вкололась черная заросль,

Вспорола белой жести бока:

Небо лилось и не выливалось,

Как банка сгущенного молока.

А под белым небом, под белым снегом,

Под черной землей, в саперной норе,

Где пахнет мраком, железом и хлебом,

Люди в сиянии фонарей,

(Они не святые, если безбожники),

Когда в цепи перед дотом лежат,

Банка неба, без бога порожняя,

Вмораживается им во взгляд.

Граната шалая и пуля шальная.

И когда прижимаемся, «мимо» — моля,

Нас отталкивает, в огонь посылая,

Наша черная, как хлеб, земля.

Война не только смерть.

И черный цвет этих строк не увидишь ты.

Сердце, как ритм эшелонов упорных:

При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию

Дойдет до океанской, последней черты.

1940

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю Котовского разум,

Который за час перед казнью

Тело свое граненое

Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю мальчишек смелых,

Которые в чужом городе

Пишут поэмы под утро,

Запивая водой ломозубой,

Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю солдат революции,

Мечтающих над строфою,

Распиливающих деревья,

Падающих на пулемет!

1939

«…Егорова, соседа по парте…»

…Егорова, соседа по парте, не приняли в военную школу. Он близорук. Врача не было минут двадцать, и он выучил наизусть третий, мелкий ряд таблицы. И правым глазом все ответил, а левым — забыл. Врач кричал…

(Из дневников М. Кульчицкого)

Дословная родословная

Как в строгой анкете —

Скажу не таясь, —

Начинается самое

Такое:

Мое родословное древо другое —

Я темнейший грузинский

Князь.

Как в Коране —

Книге дворянских деревьев —

Предначертаны

Чешуйчатые имена,

И

Ветхие ветви,

И ветки древние

Упирались терниями

В меня.

Я немного скрывал это

Все года,

Что я актрисою-бабушкой — немец.

Но я не тогда,

А теперь и всегда

Считаю себя лишь по внуку:

Шарземец.

Исчерпать

Инвентарь грехов великих,

Как открытку перед атакой,

Спешу.

Давайте же

   раскурим

     эту книгу —

Я лучше новую напишу!

Потому что я верю,

   и я без вериг:

Я отшиб по звену

   и Ницше

     и фронду,

И пять

Материков моих

Сжимаются

Кулаком «Рот Фронта».

И теперь я по праву люблю Россию.

«…Мне вспоминается август…» (С. Наровчатов)

…Мне вспоминается август 1938 года, когда я со своим другом белорусом Михаилом Молочко лежал на жгучем песке Черноморья и вглядывался в очертания испанского парохода, стоявшего на рейде.

Я хату покинул.

Пошел воевать.

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать, —

задумчиво повторял Михаил светловские строки. И вдруг, приподнявшись на локтях, спросил полувопросительно-полуутверждающе: «Поедем?..» Это была не шальная мальчишеская блажь, заставлявшая когда-то гимназистов бежать в Америку. Нет, этот юношеский порыв был подготовлен всей нашей биографией. Не громко ли сказано «биография» в применении к восемнадцатилетним юнцам? Что же! Пионерский галстук и мопровская книжка, взносы в которую погашались за счет гривенников, полученных на завтрак, были значимыми вехами нашего детства, незаметно перешедшего в юность.

Нашим намерениям не дано было осуществиться. Лодка, на которой мы должны были ночью добраться до парохода испанских республиканцев, так и осталась стоять на приколе. Корабль еще вечером снялся с якоря и ушел в Испанию…

(Из воспоминаний С. Наровчатова)

Баллада о комиссаре

Финские сосны в снегу,

Как в халатах.

Может,

И их повалит снаряд.

Подмосковных заводов четыре гранаты,

И меж ними —

Последняя из гранат.

Как могильщики,

Шла в капюшонах застава.

Он ее повстречал, как велит устав,

Четырьмя гранатами,

На себя не оставив, —

На четыре стороны перехлестав.

И когда от него отошли,

Отмучив,

Заткнувши финками ему глаза,

Из подсумка выпала в снег дремучий

Книга,

Где кровью легла полоса,

Ветер ее пролистал постранично,

И листок оборвал,

И понес меж кустов.

И, как прокламация,

По заграничным

Острым сугробам несся листок.

И когда адъютант в деревушке тыла

Поднял его

И начал читать,

Черта кровяная, что буквы смыла,

Заставила —

Сквозь две дохи —

Задрожать.

Этот листок начинался словами,

От которых сморгнул офицерский глаз:

«И песня

   и стих —

     это бомба и знамя,

И голое певца

   подымает класс».

Столица

Здесь каждый дом стоит как дот,

И тянутся во мгле

Зенитки с крыши в небосвод,

Как шпили на Кремле,

Как знак, что в этот час родней

С Кремлем моя земля,

И даже кажутся тесней

Дома вокруг Кремля.

На окнах белые кресты

Мелькают второпях,

Такой же крест поставишь ты,

Москва, на всех врагах.