Строгановы: история рода - [95]

Советская армия перешла немецкую границу и быстро продвигалась вперёд, и всё-таки американская и английская позиции на переговорах были лучше, чем это признавали или хотели признать.

За несколько месяцев до этого (18 сентября 1944 года) Черчилль жаловался на Рузвельта: «Я не думаю, что президент занят решением военных вопросов больше четырёх часов в сутки. Этого явно недостаточно для Верховного главнокомандующего».

На самом деле всё, казалось, уже было решено заранее. У одного из советников президента, Харри Хопкинса, был рак, и его страдания ожесточили его. Его ненависть к Германии побудила его поддержать недальновидные планы Моргентау о мести; Хисс был разоблачён позднее как советский агент, а посол США в Москве, Харриман, совершенно неожиданно заявил: «Сталин больше не заинтересован в мировой революции».

Главная нагрузка при осуществлении воздушных налётов выпала на долю англичан, и теперь их не могло устроить ничего кроме полного уничтожения противника любой ценой.

Если подумать о том, какое влияние на внешнюю политику Антони Идена оказали британские советники Филби, Бергесс, Маклин, Блант и другие, то вполне можно было бы подвергнуть сомнению его взгляды, поскольку каждое решение, принимавшееся Иденом, шло Сталину на пользу.

Рузвельт был тяжелобольным, стоящим на пороге смерти. Его любезность и обаяние всегда скрывали присущую ему слабость. У него оставались силы на осуществление только двух своих целей: создание Организации Объединённых Наций, причём он был согласен отдать Советам три голоса по сравнению с одним у американцев; кроме того, он настаивал на поддержке со стороны России против практически уже побеждённой Японии, в обмен на Курилы и незамерзающий китайский порт Дайрен.

Он думал завоевать «Дядю Джо» своим обаянием, как это часто удавалось ему с другими, и побудить Сталина к тому, чтобы тот поддержал свободу и демократию. «Мы были все, как одна семья», – писал он с ликованием в одном из писем домой. Казалось, что он доверяет Сталину даже больше, чем Черчиллю; он позволял себе обмениваться с ним шутками и замечаниями, направленными против английских союзников. Черчилль защищался грубоватыми шутками школьника и состязался с Рузвельтом за право пользоваться расположением Сталина. Он уже не так настаивал на создании польского правительства в изгнании и проведении выборов под надзором союзников; в то же время он указал на «неуместное упоминание» о массовом убийстве поляков, устроенном Советами в Катыни, сказав, что «это только помогло Гитлеру». Однако в феврале 1945 года Гитлеру уже ничто не могло помочь.

Георгий рассказывал, что «сопротивление Черчилля было, видимо, несколько подавлено обыкновением русских много пить, потому что он совершенно неожиданно произнёс тост «за пролетариев всех стран» и пододвинул Сталину через стол небольшие листочки бумаги, на которых были записаны его предложения по пропорциональному разделу Восточной и Центральной Европы… «Они делили Европу так же просто, как если бы разрезали торт на кусочки; они передвигали туда-сюда по карте спички, в то время как среди этой подвыпившей компании беспрестанно звучали такие слова, как демократия и свобода. Это было ужасно».

Эта процедура, казалось, забавляла Сталина; он подписал английский документ размашистым росчерком. Черчилль писал позднее с гордостью: «Всё дело продлилось по времени не дольше, чем рассказать об этом».

На следующий день Сталин потребовал усиления влияния в Болгарии и Венгрии, с ним сейчас же в этом согласились. Некоторая неуверенность возникла по поводу Силезии, но Сталин сказал: «В Силезии скоро не останется ни одного немца».

За месяц до этого Черчилль писал своей жене: «Моё сердце скорбит, когда я слышу сообщения о толпах немецких женщин и детей, которые в потоках беженцев, растягивающихся на семьдесят километров, бегут по всем дорогам на Восток от наступающего врага. Но я убеждён, что они этого заслужили»[62].

Несмотря на такую уверенность, его всё-таки охватили запоздалые сомнения, и Черчилль спросил себя, не слишком ли опрометчиво он распорядился судьбой миллионов людей. Он обратился к Сталину:

«Не будет ли более благоразумно сжечь эти листочки?»

«Сохраните их!» – ответил Сталин насмешливо, а Черчилль написал домой своей жене:

«Я очень мило поговорил со Старым медведем. Чем чаще я его вижу, тем больше он мне нравится»[63].

Эти роковые листочки были написаны тем же самым Черчиллем, который в 1937 году в своём блистательном эссе о Троцком препарировал коммунистический вирус, как под микроскопом. Он писал тогда: «Любое проявление доброй воли, терпимости, примирения, сострадания или великодушия со стороны правительства или государственного деятеля ведёт к его падению… Демократия является только инструментом, который используется один раз, а затем выбрасывается; свобода – это лишь сентиментальная глупость, недостойная логически мыслящего человека… Всё это записано кровью в истории многих могущественных наций… Так выглядят коммунистическая вера и её цели. Кто предупреждён, тот вовремя вооружится!»

Своими уступками Черчилль не добился ни преимущества для своей страны, ни ускорения действий против Гитлера, ни предупредительности со стороны Рузвельта.