Стремнина - [5]

— Только до четырех часов дня, — хмуро сказал Дятьков. — В четыре домой поедем.

— Кучеряво живете, — не выдержал Николай.

— А нас тут упрекать нечего, — Дятьков засмолил сигарету, и Николаю почему-то он показался ужасно неприятным человеком, — мы к вам на подмогу, а тут порядка и не было. Вот вы скажите, товарищ водитель, если здесь, на этом поле, до двухсот человек, то они ведь не для прогулки сюда приехали. Мы цеха оголяем, а потом будем пахать сверхурочные из-за вас. Мне в цеху перекурить некогда, а тут… Курорт.

Машина выбралась на самую верхнюю точку берега. Дальше с километр дорога петляла у самого обрыва. Отсюда видна была вся долина реки, с серой громадиной плотины невдалеке. Там ворочались экскаваторы, бульдозеры, сновали самосвалы. Плотина будто врезалась в лес, рассекая его на две неравные части. Меньшая уже подтоплялась грунтовыми водами, и деревья начали клониться к горизонту. Дальше массив густел и закрывал все пространство почти до горизонта. Справа, на небольшой песчаной проплешине у самой реки, разбежались домики с соломенными и шиферными крышами. Лесное. Отсюда оно казалось маленьким и нескладным хуторком, где и улиц-то нет. А Николай знал его другим, когда не было пустырей на месте бывших усадеб, когда везде стояли дома и сады были, а улицы поражали своей прямизной. Но это было давно, в начале пятидесятых, а сейчас шли восьмидесятые. Разница была.

— Эх, красота-то какая. — Петька опустил стекло и высунул из кабины голову. — Здесь бы такое наворочать можно.

Николай молчал. Говорить не хотелось. Только Дятьков почему-то показался не таким уж неприятным. Сказать бы ему, чтоб не улыбался: усмешка у него с ехидцей. А вот когда просто говорит — человек как человек.

— Вопрос можно? — Дятьков вроде бы не замечал суховатости Николая, его демонстративного желания отмолчаться. — Можете, конечно, не отвечать… Вот мы, рабочий класс, свое дело знаем. План дали: хоть как крутись, а выполни. А у вас, в селе, я имею в виду, это не только тут, в Лесном, ездили помогать и в другие колхозы, так вот в селе порядка нету. И люди вроде те же самые. У нас на участке Кукушкин работает, Федя… Да из вашего же колхоза. Не знаю, как там было, но слух ходил, что не по-хорошему ушел от вас. А у нас вот уже второй год все им не нахвалятся. Старательный, дело понять хочет. Год отмантулил в подсобниках, теперь станок осваивает. В чем дело? Я вот все в газетах читаю и думаю: почему так?

Петька успокоился, откинулся головой на сиденье, прикрыл глаза. Было ему явно скучно. Сказал, будто про себя:

— Ребята сейчас выпили и на речку пошли.

Дятьков резко повернулся:

— Брось. Сидеть там трепотней заниматься?

Николай всматривался в дорогу. Здесь, на спуске, весной промоина была. Щебенкой засыпали, да толку мало. Как дождь пройдет, так вода опять все порушит. Нету уверенности в такой дороге. А машина старая, случись что, так полежишь под нею всласть.

Ишь ты шустрый какой. Ответь ему на вопрос, который мало кто одолеть может. И сам думал Николай не раз про жизнь колхозную. Председателей пережил человек восемь. Только двое из них были местными, остальные приезжали, поначалу кидались на работу по-настоящему, потом начинали затихать, а кончалось тем, что на грузовик — пожитки и отбывали в другие края, видать, пробовать фунт лиха на другой местности. Поначалу жил Николай, как привык до этого: резал правду-матку любому. Потом не то что испугался, но пришлось укоротиться: начинал механиком, главным инженером колхоза, хотя и образования не имел высшего. В давние смутные времена отказался наотрез сеять, не глядя на то, что уполномоченный — начальник райотдела милиции грозил ему всяческими карами. Кончилось тем, что посеяли тогда, когда нужно было по агротехническим срокам, а не по планам вышестоящего начальства, и за то Николай из главных инженеров оказался в рядовых шоферах. Потом раза два сватали его в механики, в бригадиры, но он уже пригрелся вроде бы на шоферском сиденье, где единственный ответ за свои собственные руки. Для начальства оставался он человеком не совсем понятным, и по этой причине с ним считались. Да и работой он был не из последних, грамотами и премиями, ежели такие выдавались, его не обижали. Выбрал себе он позицию житейскую не из легких. С годами пришло понимание того, что призывы и громкие слова любого выступающего на собрании только тогда имеют вес, когда исходят от человека, имеющего право такое говорить, а иной раз даже и упрекнуть другого. Чтоб иметь такое право, стремился он жить так, как, понимал, должны жить все, чтобы надеяться на верный и светлый завтрашний день. Будучи рядовым колхозником, видел он всю неприглядность разницы между правильными призывами бригадира и председателя и их поступками. Бригадир, скажем, яростно обличает телятницу за то, что унесла с фермы пять килограммов концентрата, а на следующий день та же телятница укладывает ему в коляску мотоцикла того же самого концентрата, но только уже целый мешок. И потому страстная речь бригадира по поводу недопустимости расхищения общественной собственности звучит в следующий раз насмешкой над правильной мыслью и сидящие в зале отмечают ее только как прекрасную профессиональную игру в руководителя для присутствующего здесь вышестоящего начальства. Николай помнил, как в первый раз поскользнулся Куренной. Два месяца отпредседательствовал он, и в селе уже начали поговаривать о том, что, наконец, повезло с начальством. Помогало еще и то, что Куренного знали здесь не как Степана Андреевича, а как Степку Бобылкина, своего, коренного, не пришлого, который знает колхоз не по рассказам и бумагам, а по поту своему и мозолям. Но вот приехали какие-то гости, и Куренной вызвал бухгалтера и велел ему мотать в город и купить водки, закуски и всего, что надо. А в заключение добавил: «Ты там сообразишь, куда все это спрятать. Не тебя мне учить». И Халюзов, бывший собутыльник куренновского предшественника, затосковавший было в предчувствии трудных времен, радостно кивнул: «Сделаем, Степан Андреевич». Узнал об этом эпизоде Николай дня через три от шофера председательского газика, возмутился, нашел Куренного, выговорил ему все свои сбивчивые и обидные для председателя мысли и ушел, заметив, что лицо Куренного стало похожим на кумач. Потом они ни разу не вспоминали этот разговор, председатель относился к Николаю ровно и даже иногда просил совета. Года через два он уговаривал Николая согласиться на работу в парткоме, но безуспешно, и это, видимо, еще больше повысило степень его уважения к Рокотову.