Стремительное шоссе - [5]

— Прощай, пляж! — громко сказала Галина Игнатьевна за всех, и все повернули головы к пляжу, который был густо покрыт телами купальщиков. И в последний раз именно здесь, на этом остром углу поворота с Набережной, с пограничной линии внутрь полуострова, всем в глаза бросилась излучина мягко сверкнувшего, заголубевшего, зазеленевшего моря, очерченная розовыми вдали берегами.

II

Галина Игнатьевна окутала голову от пыли зеленой прозрачной шелковой тканью. Поглядев на нее, Брагина тоже накинула на голову сложенный косынкой цветной платок и приколола его сзади английской булавкой.

А по сторонам пошли мелькать белые и желтые бывшие дачи, теперь несущие строгие хозяйственные обязанности; совхозные виноградники с новыми веселыми дубовыми кольями; запыленные огромные платаны и тополи по обочинам шоссе; кое-где ленкоранские акации (которые здесь зовут «мимозами»), все в облаках пушистых, розовых цветов; потом табачные плантации, на которых длинное бодылье было уже голенастое, общипанное снизу; и огороды греков, рассевшихся около города небольшим разбросанным хуторком.

— А вот кобчиков здесь не видно, и на телеграфных проволоках они не сидят, — говорил Торопов Брагиной. — На Кубани же их пропасть… И пришлось мне наблюдать там любопытное… Заложили при одной станице грандиознейший фруктовый сад, что-то в несколько тысяч га, рядом со старым садом, тоже порядочным, га на триста. Около же старого сада яворовая роща, и в ней тучи кобчиков: там гнезда их были. Кобчики ведь птицы хищные; вы знаете — возьмут да и выведут из нового сада всех мелких птичек, не так ли? А мелкие птички — известные друзья садов: истребляют насекомых. И вот молодые агрономы там выносят постановление: всех кобчиков истребить дотла; за каждого убитого кобчика платить полтинник. По-шла пальба… В иной день по восемьсот штук их убивали. Ведь много было молодняку, а он от гнезд никуда не летит, доверчивый к людям. Наконец действительно всех истребили… И гнезда уничтожили — лазили на деревья: за это тоже была назначена плата. И вот прошел год без кобчиков. Съехались в сад практиканты-студенты. Спят в бараках однажды в саду весною, а ночь выдалась холодная, заморозок… Вдруг среди ночи смятение… Что такое? Мыши… по всем бегают в несметном количестве мыши. И совершенно бесстрашно. Почему? Потому, что студенты и студентки — это для них, для мышей, что же такое? Просто убежище, куда можно спрятаться от холода: все-таки они ж ведь теплые, эта молодежь… В рубашках и прочем у всех полно мышей… У всех студенток мыши за пазухой… Вообразите, что это такое вышло, — совсем, как в замке епископа Гаттона… Крики… Содом… Одним словом, весь сад оказался во власти мышей, которых развелось миллион… Почему же так?.. Потому, видите ли, что кобчики питались совсем не птичками, а мышами, для чего и поселились около старого сада… Вот почему!

— Брр, мыши за пазухой! Воображаю! — передернула плечами Брагина. — Вот уж тер-петь не могу я этой гадости, мышей!

— Да-а, конечно… Ошибка. Ошибка нашего агрономического молодняка… Но кобчик, послушайте, что же это за старорежимное средство от мышей — кобчик! Ни к каким вообще кобчикам и сарычам за содействием теперь уж человек прибегать не должен, раз у него в руках такое средство, как газы… Например, суслики в полях… Кого вы нам прикажете разводить в полях, чтобы истреблять сусликов? А суслики у нас съедают, может быть, сотни миллионов пудов пшеницы. Хоро-шень-кое дельце! Нет, газы, газы и еще раз газы… Для сусликов — газы, для мышей — газы, для всякой стервы вообще — газы.

— Для всякой стервы, — это так! Правильно! — поддержал Митрофан.

— Ты бы помолчал: совсем не с тобой говорят, — отозвалась ему сзади Дуня.

Митрофан обернулся и мигнул на нее Мартынову:

— Папаша! Такой анекдот знаете?.. Говорит один, татарин, другому, русскому: «Скажи, пожалуйста, что такое: снаружи тибе ситец совецкой, а в середке холера? Не знаишь? Слушай, тибе скажу: это — мой жена», — и из-под локтя он указал пальцем на Дуню.

— Вы, должно быть, молодожены? — улыбнулась Дуне Галина Игнатьевна.

— Угадали, — ответила Дуня. — Только я думаю с ним разводиться.

— И вовсе я думаю, а не она, — обернулся Митрофан. — Как же, скажи, пожалуйста, посуду мыть не хочет, постель, например, застелить — тоже, и пола не подметет… Разведусь.

— А то и в самом деле, все это чтоб одна жена делала? Попили нашей кровушки, довольно с вас! — рассмеялась Галина Игнатьевна.

— Смотрите, свежий гудрон, — предупредил ее, сидевшую с краю, Мартынов, и она подалась к нему, насколько могла, потому что из-под колес машины действительно полетели брызги с только что заасфальтированного шоссе, а недалеко впереди действовал и каток, который шофер объехал, едва не задев его кузовом машины.

Шоссе подымалось.

Чрезвычайно прихотливыми извивами оно взбиралось на горные отроги, сплошь покрытые невысоким дубняком, маслянисто зеленым и вблизи тяжелым на вид. Шоссе казалось таким растерянно закружившимся среди этих чуть лиловатых балок, над которыми мягко круглились ошеломленные солнцем взлобья.

Обшарпанная, рабочего вида машина делала подъем добросовестно. Она трудилась — это было явно. Она как будто и не катилась даже, а только все время подпрыгивала слегка, брала бесчисленные низенькие барьеры. Огромные горы глядели на нее, маленькую, с трех сторон.