Стремительное шоссе - [11]

Она стояла на камне, только что снова окунув руки в воду. С мокрых, ярких, ловких, загорелых рук ее скатывались в ручей светлые капли.

Она была похожа на молодую прачку на мостках какой-нибудь бойкой реки, на такую, которой нипочем было притащить туда гору тяжелого мытого белья на коромысле, которая только что отполоскала эту гору, и сложила рядом, и придавила голым коленом, и готовится звонко шлепать его вальком, а пока зубоскалит с проезжающими мимо на лодках парнями.

Мартынов погладил себя раза три сверху вниз по левой стороне полутораметровой груди, с усилием раскусил зубами застрявший во рту очень плотный горнолесной воздух и сказал:

— Нет, я ведь не о договоре… Я ведь о вашем муже говорю.

— О му-же… О каком таком муже, несчастный вы… Кто вам сказал, что я замужем? — и она откинула голову, хохоча.

— Как так? Совсем не были замужем? — изумился Мартынов.

— Ну вот! Из одной крайности в другую… Разве я урод? Или давала обет безбрачия, как в старину какие-то там весталки?

— Неужели вы… совершенно свободны? — даже как будто испугался Мартынов, — Тогда бы я считал себя всю жизнь полнейшим ослом…

Она так широкоглазо на него поглядела, что комок воздуха опять застрял у него во рту.

— «Если бы»? Ну, говорите же… «Полнейшим ослом, если бы», — торопила его она, готовая снова расхохотаться.

— Я — пловец, я — рекордсмен… Но вот переплыть такое расстояние от меня до вас…

Тут Мартынов начал усиленно смотреть на отражение ее ног в ручье и тыльной стороной левой руки снова потер себе грудь.

Галина Игнатьевна еще шире сделала глаза и сказала размеренно:

— Насколько я поняла вас, вы хотите мне сделать какое-то очень для меня лестное предложение и никак не решаетесь меня осчастливить… Вы хотите, кажется, похлопотать о месте для меня в одной из московских больниц. И полагаете, что я откажусь?

И так как Мартынов все еще никак не мог справиться с охватившим его волнением, она спросила вдруг:

— Это какой такой куст за вами?.. Вон тот, зеленые ягоды, — не знаете?

Мартынов быстро повернулся, пощупал ягоды, висевшие густыми гроздьями, и ответил без запинки:

— Это — черная бузина. У нас, на севере, — красная, здесь — черная.

— Ага, да! Она, кажется, куда-то употребляется в медицине. Но я уж начинаю забывать фармакопею… Не помню, куда именно.

— А вот примула, — дотронулся до чего-то Мартынов носком ботинка. — Цветов, конечно, уж нет, только листья. Кажется, это средство от одной из болезней, вами же недавно названной, — от экземы.

— А вы с тех пор, как я упомянула эту скверную болезнь, все о ней думали и вспоминали средства? Это очень, очень мило, но едва ли примула помогает при экземе. Это — довольно упорная болезнь, и если вы ее захватите… — тут она сделала рукою безнадежный жест и добавила: — А вы где же именно живете в Москве?

— Я? В Большом Кисловском переулке, недалеко от Тверской.

— Знаю такой переулок.

— Неужели знаете? Вот видите, как хорошо! Это почти в центре города, — очень оживился Мартынов. — Недалеко главный почтамт. То есть, просто вы проходите еще только один переулок и тут же, на углу его и Тверской, — почтамт.

— Откуда можно посылать кому угодно, сколько угодно писем…

— Вот видите, вы все шутите… Нет, я думаю, что простуда все-таки бывает.

— Не понимаю, какое отношение имеет простуда к московскому почтамту?

— Я не договорил. Я хотел сказать: и вы бы не рисковали.

— А-а, вы так! Рацеи мне читать?!

Она нагнулась, зачерпнула обеими руками воды и плеснула в Мартынова:

— Вот же вам за это!

Это была такая естественная вставка в разговор, какой затевают иногда молодые, здоровые, сильные прачки с мостков, когда парни проезжают мимо, нарочно задерживая веслами лодки. Они будут потом брызгать веслами в прачек, но те и без того мокры с головы до ног, и что им эти новые брызги? Зато над рекою веселый хохот и визг, и переплескивает вместе с яркими брызгами туда и сюда оплотневшее солнечное тепло.

Мартынов даже и не попятился. Его дорожная белая блуза покрылась мокрыми пятнами, а он смотрел на голые, сильные руки Галины Игнатьевны и на ее черные, буйные волосы, стремившиеся упасть вперед и закрыть ей лицо, на ее простое, серенькое, мелкими клеточками платье, с красной на груди прошивкой, и улыбался.

— А ваша чахотка, позвольте! Как же ваша чахотка? — вдруг выпрямилась Галина Игнатьевна.

— Ну, какая же у меня чахотка! Че-пу-ха! — широко заулыбался Мартынов.

— Это я говорила «чепуха», а вы говорили: «Факт!» Это вы у меня «чепуху» украли… Признайтесь, вы — правонарушитель.

Назад к машине они шли — она легким шагом, подбористой, совсем юной, отпрянувшей от земли, невесомой; он — как будто еще более покрупневший, осанистый и торжественный.

Они шли молча, и только за несколько шагов до машины она задержалась на шаг и спросила несколько неожиданно для него:

— У вас там, на Большом Кисловском, какая же именно квартира? Сколько комнат и прочее? Какой этаж?

— У меня там вот таким образом, — для чего-то энергично и глубоко провел он по сыроватой земле черту толстым каблуком ботинка, но тут же догадливо выхватил из кармана записную книжку с тонким ярко-желтым карандашиком и принялся размашисто чертить план своей квартиры, пока не сломал карандаша слишком неосторожным нажимом.