СтремгLOVE - [9]

– Не знаю.

– А я – да, как резиновая тетка из секс-шопа...

– Ты думаешь?

– Давай мы купим одну, и у нас будет любовь втроем. А потом ты к ней привыкнешь и тебе не будет одиноко, когда я уеду... Мужчины все ж нежнее, у них дырочка такая ма-а-ленькая... Такая девственная – туда ничего не засовывают. Не как у нас, – сказала она со страшной нежностью. – Такая маленькая могла б быть и у Барби, кстати. И Кен бы ее туда трахал.

Господи, какая чушь! Он пропускал мимо, как бы не слышал самых нежных и самых бесстыдных ее слов, от стеснения и потому что не знал, как отвечать. И откликался только на что-нибудь самое из сказанного невинное.

– А тебе самой не будет одиноко? И куда ты уедешь? Зачем? – назадавал он вопросов.

– Я тебе потом все расскажу... Ладно? Сейчас ведь и так хорошо, да?

– Ну, тогда давай рассказывай сейчас, как тебя зовут.

– А ты что, не знаешь?

– Откуда ж я могу знать, а?

– Грязный развратник! Тварь просто! Ты спишь с девушкой и даже не знаешь, как ее зовут!

– Кончай, кончай, ладно. Говори давай!

– Насчет кончать – это было б неплохо.

– Тьфу ты.

– Ладно... – Она легла на спину и, глядя в потолок, принялась декламировать: – Резиновую Зину купили в магазине... Я Зина, ты разве не догадался раньше?

– Зина! Вот это да. Зинка...

– Зачем ты так смотришь на меня? У тебя на лице написано все, что думаешь. Это опасно, ты себя не бережешь.

– А, плевать. Мне нечего скрывать от народа. Видно, ну и видно, и ладно. Там понятно, что про тебя много написано?

– Кажется, да; это-то меня и беспокоит.

– Да отчего ж это вдруг беспокоит?

– Ну... Я ведь не хотела. Я думала, это так... Ты не обижайся, но мне же удобно было у тебя тут отдыхать, когда я в засаде сидела.

– А, это насчет дедушки Ленина?

– Типа, да, Ленина... Но не расстраивайся ты так, потом ведь стало по-другому, ты разве не заметил? Какой ты... Ну не мог ты не заметить, не мог, врешь.

Он признался, что да, конечно, заметил, хотя на самом деле большой разницы не видел. Она была одинаковая все эти дни – одинаково хороша для него.

– Мы так мало времени проводим вместе. Давай сходим куда-нибудь, а?

– Да мне все некогда, ты ж видишь. То одно, то другое.

– Ну да... То Пушкин, то Ленин...

– Ага... Ну ладно, сходим. Да хоть и в редакцию приходи.

– В редакцию? Буду там всем мешаться.

– Да ладно тебе – мешаться! Там же никто ни хрена не делает. Так, из тыщи, или сколько там у нас человек, если десятка два вкалывают, так это еще хорошо.

– А на хрена ж тогда остальных держать? У вас же бизнес.

– Откуда я знаю... Так положено. Везде же так! Взять хоть мозг; его возможности на сколько там, на 5 процентов используются? Так то мозг! А редакция – это не мозг, это... как там Ленин говорил про интеллигенцию? А журналисты – это даже и не интеллигенты. Это такие... э-э-э... – Она замолчала.

– Какие?

– Ну, не знаю. Это что-то в промежутке между бандитами и госслужащими. И законы нарушают, и указывать всем лезут, и совести нет. Только у них еще денег нет, и никто их не слушает, и квартир им не дают. То есть от бандитов и от чиновников мы переняли самое худшее, а лучшего ни у кого не переняли.

– А про вас же еще говорят, что вы вторая древнейшая.

– Тоже верно, – сказала она с холодной такой задумчивостью. – Мы все делаем, что с нас требуют и за что хорошо платят.

– Я тебя не хотел обидеть. Правда.

– Ты с ума сошел. Мы на такое не обижаемся, нас это даже забавляет. Хотя, пожалуй, таки есть чудаки, которые вроде тоже смеются над этим, но на самом деле стесняются. Это такие люди... слабонервные. Нашли чего стесняться. Хотя, конечно, такое только у мужчин бывает (он заметил, что слово «мужчины» у нее звучит так, будто она с этими мужчинами уже в койке и так счастлива, что не знает, за что хвататься). Журналистика же – профессия сугубо наша, девичья. Мужчина там выглядит более или менее естественно, если он сам никого не обслуживает, а командует, кого обслуживать и как. То есть если он сутенер, это еще ладно...

– Я вот тебя слушаю и, знаешь, что думаю? Мне иногда кажется, мы просто два сексуальных маньяка, которые удачно дополняют друг друга. И т.д. – Она слушала, не перебивая.

– Ну а что? Если бы я не поступила в университет, то скорее всего б стала проституткой. Ну, не с трех вокзалов, а такой, в смысле гейшей – я знаю много искусств, я могу танцевать, делать массаж, поддерживать разговор.

– Да ты все вообще умеешь, – сказал он с гордостью, будто сам учил.

Она вежливо улыбнулась.

– А ты? Я, ладно, не знаю, как тебя зовут, но девушке это можно.

– Ничего себе можно, – пробормотал он. – Ладно, ладно, это я так...

– Какой ты чувствительный, а? – сказала она задумчиво. Он потом часто вспоминал эту ее реплику и эту задумчивость. После этого она перестала говорить с ним свободно про все и уж выбирала, что сказать, а что оставить себе. Она как бы снизила ему балл, он уже не смотрелся таким продвинутым и таким сильным, ей как будто стало ясно, что многого он не потянет, не увезет, что его надо беречь, что правду она будет приберегать для настоящих, для взрослых, для больших.

– Расскажи про себя теперь. Так ты кто?

– Ну... Доктор.

– Правда доктор? Настоящий? Или так, научный?