Стреляй, я уже мертв - [31]

— Но ты же не хочешь, чтобы пострадали невинные люди! — воскликнула Ирина, не на шутку испугавшись, что Юрий решит примкнуть к сторонникам радикальных мер.

— Да, я не считаю, что в этом есть необходимость — по крайней мере, сейчас, — ответил Юрий. — Но при этом не думаю, что их следует полностью отвергнуть. Тем не менее, Соколову противна сама мысль о том, чтобы участвовать в каких-либо действиях, которые могут обернуться кровопролитием. Он считает, что именно это и роднит его с другими социалистами, но на самом деле он думает и говорит, как еврей. Ах, дорогая моя Ирина, боюсь, что ты не поймешь, о чем я говорю: ведь ты не еврейка.

— Но ты...

— В течение долгих лет я был не более, чем просто человеком, извлекающим звуки из скрипичных струн. Человеком, который всего-то и хотел жить в мире с другими людьми, и единственным моим желанием было стереть все различия между ними. Мы, евреи, резко отличаемся от остальных уже тем, что мы — евреи. Однако Соколов считает, что вполне возможно построить такое общество, где все люди будут равны, и каждый сможет молиться, кому захочет, это станет личным делом каждого. Я же лишь хочу раз и навсегда покончить с идеей единого Бога, который заставляет людей воевать друг с другом лишь потому, что кто-то привык молиться и совершать обряды иначе, чем они сами. Соколов хочет отменить в стране официальную религию; я же хочу запретить вообще любую религию.

— Боюсь, у вас это не получится, — прервала Ирина. — Крестьяне не отрекутся от Бога, ведь это единственное, что у них есть, что помогает им оставаться людьми.

— Вот именно, Ирина — единственное. И с этим мы тоже должны бороться. Религия — это не более чем суеверия. Свободный человек — это, прежде всего, человек образованный, и не имеет значения, крестьянин он или ремесленник. Так что мы должны изгнать из жизни устаревшие обряды и прочие библейские сказки. Люди должны научиться думать и обрести чувство собственного достоинства.

— Но... я... — растерялась Ирина. — Ты уж меня прости, но я не верю, что такое в принципе возможно: запретить людям верить в Бога. К тому же... это и само по себе просто ужасно: запретить Бога.

— Я не сказал «запретить Бога». Я сказал «отменить религию», а это разные вещи. Понимаешь, Ирина? Нет, боюсь, тебе никогда не стать настоящей революционеркой. У тебя слишком доброе сердце, это мешает мыслить логически.

Несколько секунд они хранили молчание. Ирина не хотела ему противоречить, чтобы не потерять завоеванное доверие. Временами она спрашивала себя, почему Юрий больше не приглашает ее на собрания вроде того, на котором она была в доме профессора Волкова, но не осмеливалась задать этот вопрос. Тишину, в которой они оба начали чувствовать себя неловко, первым нарушил Юрий.

— Вот если бы я попросил твоей руки — по какому обряду прикажете нам венчаться? Я — еврей и должен сочетаться браком согласно требованиям моей религии. Но раввин потребует, чтобы ты отреклась от своей веры и перешла в мою. Но беда в том, что потребуется несколько месяцев, а может быть, и лет, чтобы тебя признали настоящей иудейкой. Подойдем к делу с другой стороны. Ты — православная, и должна венчаться по законам твоей веры. И что же, думаешь, патриарх даст свое благословение на такой брак? Да он придет в ярость от одной мысли, что православная девушка может выйти замуж за еврея. Он потребует, чтобы я отрекся от своей веры и перешел в православие. Именно поэтому мы не можем пожениться, и единственный оставшийся для нас путь — стать любовниками. Но я считаю, что наше желание быть вместе не касается ни раввина, ни патриарха, а только нас с тобой, и никто не вправе решать за нас. И однажды наступит день, когда для брака между мужчиной и женщиной будет достаточно одной лишь их доброй воли.

Ирина покраснела от этих слов; кровь застучала у нее в висках, ладони вспотели. Она невольно отшатнулась от Юрия; тот посмотрел на нее и понимающе улыбнулся.

— Не волнуйся, я не стану принуждать тебя стать моей любовницей. Это я так сказал, для примера.

— Я так это и поняла, — ответила Ирина, стараясь вести себя так, чтобы Юрий не заметил ее волнения.

— А вот если бы я не был иудеем, а ты — православной, вот тогда, быть может, я и попросил бы тебя выйти за меня замуж, — продолжал он. — Михаил любит тебя, как родную мать; ты и есть единственная мать, которую он знал. И я боюсь, что однажды настанет день. когда ты захочешь нас покинуть.

Она не ответила. Этот разговор был ей неприятен, если бы Ирине хватило смелости, она тут же бы ушла.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении: если когда-нибудь со мной что-то произойдет, обещаешь, что позаботишься о Михаиле? Ценностей у меня немного, и все хранятся в этой шкатулке. Я дам тебе ключ, чтобы ты могла ее открыть, если...

Ирина не дала ему продолжить. Слова Юрия ее чрезвычайно смутили.

— Я понимаю, что прошу от тебя огромной жертвы, но ты — мой единственный друг в этом мире, и единственный человек, которому я могу доверять. Я знаю тебя и могу быть спокойным, зная, что ты не оставишь Михаила, если что-то вдруг со мной случится. Я знаю, что не вправе требовать от тебя такой жертвы, но всё же...