Стрелец. Сборник № 1 - [30]

Было бы ошибочно думать, что «знание раньше» есть знание природы. Это, главным образом, знание условностей искусства. Вот примеры, иллюстрирующее это утверждение. Когда появился «Ревизор», то в этом произведении сначала увидали «Фарсу», и «натуральная школа» должна была объяснить смысл своих «приемов», чтобы «фарса» обратилась в «картину общественной жизни». При появлении импрессионистов думали, что эти люди дурачатся: никто не верил, чтобы пазки, точки и яркие краски могли передавать реальное, всем хорошо так знакомое. Импрессионизм в течении десятков лет объяснял свои приемы, и теперь уже смешно сомневаться в том, чтобы мазки и точки могли передавать природу. То же самое было и с «символизмом». Теперь каждый «порядочный» эстет должен верить в «символизм». Что касается до первых двух случаев, то совершенно невероятно убеждать себя в том, что до Гоголя и импрессионистов общество не видело жизни и не знало природы. Логичное сказать, что не понимали приемов нового искусства, не знали еще условностей новой школы.

Всем этим я вовсе не хочу доказать, что в условностях футуризма есть то, что приписывается им. Условности в искусстве футуристов и всяких других школ — временны: они нужны лишь во время творчества. Если же не принимать этого во внимание, и искусство рассматривать со стороны содержания, т. е. так, как принято, то нельзя отрицать футуризма и «железобетонной поэмы»: условности школы требуют времени для того, чтобы эстет воспринял их и начал оперировать с ними. С точки зрения логики, признающей учение господствующей эстетики, Футуризм — совершеннейшее выражение господствующих эстетических верований. Но в то время, когда люди большинства верят в эстетику с опаской, так, между прочим, — футурист верит «до конца». Люди большинства — скептики в искусстве, футуристы — истинно-верующие.

Федор Сологуб

Артур Рэмбо. Из книги «Озарения»

Артур Рэмбо (Arthur Rimbaud).

Из книги «Озарения» (Iluminations).

Перевод Федора Сологуба.

После потопа

Как только воспоминание о потопе сгладилось.

Заяц остановился среди петушиных головок и колыхающихся колокольчиков, и сквозь паутину молился радуге.

О! драгоценные камни, которые скрывались, — цветы, которые уже смотрели!

На большой, грязной улице воздвиглись мясные лавки, и барки были направлены к многоярусному морю, как на гравюре.

Кровь текла, у Синей Бороды, в бойнях, в цырках, где печать бога делала окна бледными. Кровь и молоко текли.

Бобры строили. «Мазагран» дымился в кофейнях.

В большом доме со струящимися еще стеклами дети в трауре рассматривали чудесные картинки.

Дверь хлопнула, и на площади, в деревушке, ребенок поднял свои руки, и понял флюгера и петухов на всех колокольнях, под славным ливнем.

Госпожа *** завела рояль в Альпах. Служилась месса и конфирмации на ста тысячах соборных алтарей.

Караваны тронулись. И великолепная гостиница была построена в хаосе льдов и полярных ночей.

Тогда Луна услышала как воют шакалы в пустынях тмина, — и как пасторали в сабо воркочут во фруктовом салу. Потом в фиалковой чаще, наливающей почки, Евхарись мне сказала, что это весна.

Глухие, пруд; — пена, катись по мосту, пройди над лесами; — черные завесы и трубы, молния и гром, поднимитесь и катитесь; — воды и печали, поднимитесь и восстановите потопы.

Ибо с тех пор, как они развеялись, — о скрывающейся драгоценные камни и распустившиеся цветы! — это скука и Королева. Волшебница, разжигающая свой уголь в земляном горшке, не захочешь никогда сказать нам, что она знает, и чего мы не ведаем.

Античное

Очаровательный сын Пана! Около твоего чела, увенчанного цветочками и ягодами, движутся твои глаза, драгоценные шары. Запятнанные коричневыми дрожжами, твои щеки похудели. Твои клыки блестят. Твоя грудь похожа на цитру, звоны вращаются в твоих светлых руках. Твое сердце бьется в этом чреве, где почивает двойственность пола. Прогуливайся по ночам, двигая тихонько это бедро, это второе бедро, и эту левую ногу.

Царствование

В одно прекрасное утро, у народа очень кроткого, великолепные мужчина и женщина кричали на площади: «Друзья, я хочу, чтобы она была королевою». «Я хочу быть королевою!» Она смеялась и трепетала. Он говорил друзьям об откровении, о законченном испытании. Изнемогая, стояли они друг против друга.

В самом деле, они были королями целое утро, когда алые окраски опять поднялись на домах, и весь день, пока они подвигались в сторону пальмовых садов.

Детство

I

Этот кумир, черные глаза и желтая грива, безродный и бездомный, более высокий, чем миф, мексиканский и фламандский; его владения, дерзкие лазурь и зелень, бегут по морским берегам, по волнам без кораблей, у которых свирепые греческие, славянские, кельтические имена.

На опушке леса, — цветы мечтаний звенят, блестят, озаряют, — девушка с оранжевыми губами, скрестившая ноги в светлом потоке, который бьет ключом из лугов, в обнаженности затененной, перевитой, одеянной радугами, зеленью, морем.

Ламы, кружащиеся на террасах около моря, — дети и великанши, великолепные, черные в серовато-зеленом мху, — драгоценности, стоящие на жирной почве цветников и освобожденных от снега садиков, — молодые матери и старшие сестры с очами паломниц, султанши, принцессы походкою и торжественным одеяниям, маленькие иностранки и особы слегка несчастные.